«Остановился поезд» классифицируется как «производственная драма». По сюжету — да, а по сути (как всегда у Миндадзе и Абдрашитова) — мистическая притча. Я бы назвала эту картину социальным хоррором, при том, что чисто внешне, по внешним признакам, в ней нет ничего «чернушного» и уж тем более ничего явно антисоветского. Просто, вот-де, была такая история.
А история как бы самая простая, словно для статьи в газете «Труд»: на движущийся поезд покатилась встречная платформа, машинист успел вытолкнуть помощника, принял на себя смертельный удар и тем самым спас жизнь пассажирам. Героический машинист, кроме шуток. Однако в город приезжает Герман Ермаков, следователь областной прокуратуры (в блистательном исполнении Олега Борисова) и начинает расследование. Не знаю, сознательно ли Ермакову дали имя «Герман», но работает он с немецкой, германской точностью, и в результате его расследования составляется совершенно жуткая, при всей её будничности, картина: всё депо, весь город и, по сути, вся страна, «скована одной цепью» халтуры и пофигизма. Выясняется, что машиниста, по сути, убили, да, убили, и убили его же соотечественники — друзья, коллеги, сограждане: сцепщик положил под колёса платформы не два стопора-«башмака», как положено по инструкции, а один; кто-то вышел не в свою смену, кто-то не проверил скоростемер, оказавшийся неисправным… В общем, из кучи соломинок сложилась целая гора, переломившая хребет верблюду. Словом, речь шла о круговой поруке совершенно невинной, по частностям, и привычной халтуры, к которой начальник депо подводит, что называется, базу: «Если я всё буду делать по инструкции, я просто остановлю железнодорожное движение в летний период!» Ну да, каждый руководствуется своими интересами — ещё чисто должностными, а не корыстными, — а в итоге получается, так сказать, «ад и Израиль». Однако вместо того, чтобы всем участникам этого массового убийства признать, что они неправы («Да, гражданин следователь, надо было действовать по инструкции: инструкции составляются не от балды, а основаны на горьком, иногда смертельном опыте»), все, абсолютно все, начинают массово ненавидеть добросовестного, работающего с немецкой аккуратностью следователя и оказывать на него всё более явный и жёсткий нажим: сначала травят его собаку, потом давление оказывает местное административное и партийное начальство, с ним ссорится приезжий журналист, пишущий статью о «подвиге» машиниста… Социальный заказ же заточен под «подвиг», не правда ли?
Финал картины мистичен и печален: весь город, включая пионеров и пенсионеров, торжественно открывает памятник погибшему машинисту, а следователь Ермаков обречённо наблюдает за этим со стороны, и на его выразительном лице застыло такое выражение, которое лучше всяких слов говорит: «Этот народ обречён».
Кстати, я всегда удивлялась, зачем воздвигать гигантские монументы погибшим солдатам там, где стоило бы воздвигнуть гигантский позорный столб тем военачальникам, которые бросили солдат в такую мясорубку. Но у нас это непрошибаемо, это отлитая в бронзе национальная идея: сначала — своим головотяпством, непрофессионализмом, манией величия — довести людей до гибели, а потом воздвигать им, убитым вашими же грехами, памятники. Практически за всяким таким монументом стоит свинское лицемерие — индивидуальное или коллективное. (И чем грандиознее монумент, тем масштабнее монументальное лицемерие.) О чём хорошо сказано в Евангелии: «Горе вам, что строите гробницы пророкам, которых избили отцы ваши: сим вы свидетельствуете о делах отцов ваших и соглашаетесь с ними, ибо они избили пророков, а вы строите им гробницы». Любой памятник герою — это позорный столб тому, кто довёл его до этого героизма.
Положительные герои романа «Чего же ты хочешь?» — отец Феликса, Булатов и даже раскаявшийся Сабуров — постоянно, с верой обречённого, твердят: «Не прогуляйте, не пропляшите (мы бы сказали — не просрите) наши идеи, наши идеалы, иначе не избежать катастрофы!» Увы, всё было уже прогуляно и просрано; просто люди тогда вели себя относительно прилично, но исключительно для декорума, по обязанности, а по сути… никто уже не подкладывал под платформу сдерживающие «башмаки», и она на полной скорости неслась под откос, чтобы расплющить встречный поезд.
Впрочем, поезд (обратимся к названию фильма) «остановился», но было «последнее хуже первого». «Наш бронепоезд стоит на запасном пути». Да, но он физически не способен начать движение. Поезд общественного, цивилизационного развития и даже бронепоезд «военной мощи» — симулякр, арт-объект; пути давно разобраны, а их видимость — визуальная иллюзия. Все куда-то стремительно бегут, но не продвигаются ни на шаг, а «ускорение» ускоряет лишь вращение колеса в клетке белки — клетки собственного убожества, в которой сограждане заперли себя сами, без всяких тлетворных «печенек». И не надо ссылаться на «обстоятельства». Обстоятельства всегда одни и те же — то то, то сё. Выбор можно сделать всегда, но никто не хочет его делать. Все говорят: «Приди к нам и спаси нас, великий барин». А потом оказывается, что этот великий барин — «упырь и кровавый мясник». Наш духоносный народ ничего не помнит — даже того, что произошло час, минуту назад. Его мозг — tabula rasa, в нём не отпечатывается ни «Пушкин», ни «Джеймс Бонд»; этот мозг подобен самостирающей, мгновенно самозатягивающейся плёнке; нет такого впечатления и такой мысли, которые оставили бы в нём сколько-нибудь ощутимый след; три дня — это максимальный срок, в течение которого до состояния «буквально ничего» разрушается и рассеивается, как мираж, любая монументальная конструкция, казавшаяся сверхпрочной; у любого нашего колосса, религиозного или идеологического, глиняные ноги; болото мгновенно засасывает и растворяет, до молекул, и целую конную дивизию, и целый город с его соборами и колокольнями. «Слушайте, тут же ещё вчера был целый город. Вы его разрушили?» — «Нет». — «А где же он?» — «Хрен его знает». — «И вы не хотите узнать, где он?» — «Нет. А какая разница?»