(РГАНИ, ф. 80, оп. 1, д. 332)
«Приёмы чисто сионистские» — Голиков смотрел в корень.
Да и вообще, жаль, что такие люди, как Голиков, не управляли тогдашней политикой, в том числе и идеологической.
Хотя, скорее всего, их всё равно съела бы «ржавчина» круговой поруки всеобщего пофигизма, и их ожидала бы, в лучшем случае, участь следователя Германа Ермакова из фильма «Остановился поезд»: в безмолвном отчаянии наблюдать за тем, как единые в своём пофигизме партия и народ без всякой задней мысли, без малейших диверсионных намерений, пускают под откос платформу, которой предстоит расплющить «поезд» советской социальной конструкции.
Как правильно, в данном случае, говорили марксисты, творцом истории является народ, и он её сотворил: ему было просто лень подкладывать дополнительный «башмак» под платформу, потому что его ждала выпивка в доме кумы.
Ну и платформа, что естественно, покатилась вниз, уничтожая, силой свой тяжести, всех — и начальника депо, и главу министерства, и машиниста, и стрелочника, и сучку, и Жучку.
От крушения спаслась только мышка-норушка, которая, оглядевшись, увидела, что тут много добра, которым можно безнаказанно поживиться.
Герой романа «Чего же ты хочешь?», положительный инженер Феликс, назвал потребителя и бездельника Генку Зародова «болтающим и болтающимся».
Так вот: «болтающиеся» — это одна из самых точных характеристик советского общества шестидесятых-восьмидесятых годов в целом. Если в фильме «Остановился поезд» представлен образ коллективного советского пофигизма, круговая порука которого разрушала и, наконец, разрушила абсолютно всё, без всякой помощи «Запада», то фильм «Курьер» 1986 года — это идеальный и, так сказать, коллективный портрет «болтающихся», мающихся (даже при внешнем активизме) душевным бездельем, страдающих от своего безделья, но не находящих иного выхода, кроме истерик и ещё большей маеты.
В «Курьере» маются абсолютно все — и не только его главный герой с его изумительно «прописанной» психологией «подростка», гораздо более убедительного в своей «подростковости», чем герой одноимённого романа Достоевского, и гораздо более тонкого в своём скептицизме, чем модный тогда (и раньше) Холден Колфилд из культового романа Сэлинджера.
То, что мается молодой человек — это понятно. Но ведь маются и абсолютно все взрослые — и бедные и неустроенные, как мать главного героя в исполнении Чуриковой, и упакованные и «успешные», как профессор-демагог Кузнецов в исполнении Басилашвили. Мается и «неблагополучный» придурок Базин, приятель Ивана Мирошникова (неплохой, в общем-то, парень, просто «среда заела»), но мается и культурненькая и чистенькая представительница тогдашней «золотой молодёжи» Катя из совсем другой социальной среды (советское общество семидесятых и начала восьмидесятых было очень сильно поляризовано по имущественному и статусному признаку, чётко определявшемуся, например, уровнем жилья, и никакого «социального равенства», что бы теперь ни говорили современные демагоги; СССР того времени вовсе не был «страной равных возможностей»: всё определялось семьёй, её статусом и её связями; тогдашней реальной социальной «скрепой» был непотизм в целом и знакомства, блат, в частности). Бесподобная концентрация маеты тогдашнего советского общества — это редакция псевдонаучного журнальчика «Вопросы познания» (о, узнаю тебя, «Наука и религия»!), в который пристроили работать парня. Скука, пылища; начальник отдела, в исполнении Панкратова-Чёрного, мечтает о рыбалке; секретарше, в исполнении Светланы Крючковой, пофиг абсолютно всё, кроме желания найти для своего пышного тела мужичка, всё равно какого. (И это этих-то «советских» людей призывал Кочетов к идеологической бдительности! Однако шутить про коммунизм по-прежнему чревато, слово «коммунизм» в устах приколиста Ивана сразу делает лицо начальника строгим и подозрительным.) Концентрация скуки столь высока, что падение дырокола с захламлённого шкафа становится событием, которое долго и пространно, во всех деталях, обсуждают почти весь день, потому что делать всё равно нечего, но отсиживать «с девяти до шести» приходится: советская «трудовая дисциплина», бессмысленная и беспощадная.
И в этом смысле «Курьер», для России, — фильм на все времена: с тех пор изменился целый строй — система собственности, дома, лица, одежды, пейзажи. Нынешняя Москва неотличима, с виду, от Нью-Йорка. Все бегут, едут на машинах, несутся на электросамокатах, бодро ковыляют «навстречу здоровью» со скандинавскими палками, разговаривают по мобильникам на ходу, едят гамбургеры, не присаживаясь, — и при этом стоят на месте, словно покрываясь, как помпейским пеплом, густым слоем скуки.