У Блейк была сложная репутация. Многие считали её, по крайней мере, одобряющей деятельность американской разведывательной службы… но она, по крайней мере, имела имидж очаровательной журналистки, интересующейся советскими интригами.
В общем, какая-то гремучая смесь самого адского, во всех смыслах, винегрета: и модель, и подружка Камю, и марксистка, и пианистка, и поклонница Марселя Пруста, и негласная, действующая под прикрытием, сотрудница американских спецслужб…
А теперь дополним эту характеристику тем, что о ней (вернее, уже о Порции Браун, что, похоже, в данном случае тождественно) сказал герой романа Кочетова — старый, но покаявшийся перед советской властью монархист Марков.
Да, уж Марков-то, в отличие от американки Розмари Салливан, не считал нужным прибегать к дипломатичным выражениям, что исторически объяснимо: настоящие старые русские аристократы, сохранившие чувство собственного достоинства, коммунизм, конечно, ненавидели, но несравненно больше они ненавидели «лавочников» (о чём мы уже говорили) и иностранных шпионов, действовавших против «матушки-России» — пусть и большевистской, но всё-таки своей. (При слове «оккупация» проживавшие в эмиграции настоящие дворяне становились патриотами даже советской России, абстрагируясь даже от своего антибольшевизма; вспомним Бунина, пламенно желавшего победы советских войск над гитлеровскими.) Итак, предоставим слово покаявшемуся врангелевцу Маркову:
«Вы такую фамилию — Цандлер — слышали когда-нибудь? <…> ваша Браун совсем не Браун, а именно Цандлер, Цандлер <…> её амплуа — только низменные роли. Она внучка управляющего одним из московских банков, некоего Цандлера, полунемка или австрийка, полу, сатана лишь знает, кто — таких в России со времен Петра было хоть пруд пруди, осели тогда, впились в тело России, сосали её кровь, наживались. В дни революции её дед ухитрился хапнуть очень крупные деньги, чьи-то драгоценности, пытался бежать с ними, как один советский литературный персонаж, Остап Бендер. Но в Одессе нарвался на ещё более ловких деляг. Они его обобрали. Цандлер оказался там же, где и все мы, — в Константинополе. Сдох от сыпного тифа, от чумы, от оспы — не знаю. Его вдова спала с любым — с нашим вшивым офицером или солдатом, с французом экспедиционных войск, с турком, с курдом… И что там — спала! Её просто заводили в первую попавшуюся подворотню. <…> Почему, думаете, ваша Порция носит фамилию Браун? Потому, что мать Порции прижила её от какого-то Брауна. И только. А мать Порции, дочь той константинопольской шлюхи, Цандлерши, известная в эмиграции Линда Мулине. <…> Она, эта Мулине, оказалась счастливее мамаши, подросла в эмигрантском далёко и хорошо выскочила замуж… Нет, не за Брауна, Браун был так, между делом, а за социалистического деятеля. Тот пошёл в гору, стал депутатом и так далее и тому подобное. А когда пришли немцы, Мулине кинулась им на шею, а вместе с ней на шею к ним кинулась и её доченька, эта ваша Порция, хотя тогда ей было лет пятнадцать, не больше. После изгнания немцев французы хотели маменьку и доченьку выставить коленом пониже спины за сотрудничество с бошами. Но в Париже уже оказались американцы. Обе дивы — и старая, и юная — повисли на их шеях. Покровители отстояли своих подопечных от гнева французов. И вот она с вами. Она не впервые в Советском Союзе. От редакций каких-то журнальчиков она уже два или три раза приезжала сюда. Я слежу за ней. Она подло пишет о Советском Союзе, очень подло. И делает это хитро, не прямо так: долой, мол, Советы, долой большевиков, как делали наши белые вожди. Она насыщает свою грязную писанину медленно действующим ядом. <…> Не грустно ли? Для вашего святого дела вы взяли с собой такую мерзавку, такую политическую шлюху! <…> Она враг всего, что есть в этой стране.
В советской России, о чём будет сказано ниже, Порция Браун (она уже Патриция Блейк) завела половые связи и навела идеологические мосты с молодыми поэтами и прозаиками, падкими до славы «за границей».
Эта женщина, как мы видим, широкого полового диапазона с интернациональным уклоном (от Камю до советских поэтических «малых в пёстрых свитерах») занималась, помимо прочего, постельным инструктажём молодых прогрессивных литераторов.
«Надо писать стихи якобы про Петра I, имея в виду Сталина», как резюмировал суть этих наставлений, говоря о Кочетове, Вознесенский, в уже упомянутых косноязычных воспоминаниях. В самом же романе это описывается так: