Порция была боевичкой, можно даже сказать, своего рода бомбисткой. К идиллиям она относилась скептически. Она верила в дело, только в дело. Не они сами, она, она придумала для поэтов-авангардистов так называемый исторический жанр. Ни с того ни с сего советский поэт насочиняет вдруг об Иване Грозном или о Петре, которые, укрепляя Россию, топтали судьбы отдельных людей, и напишет это так, будто бы дело-то не двухсотпятидесятилетней, не четырехсотлетней давности, а свеженькое, сегодняшнее. С помощью хитроумной подтасовки строки «исторического» стихотворения накладываются на битвы революции, на годы кровопролитной гражданской войны, на пятилетки с их трудностями, на ещё более кровопролитные и опустошительные сражения Отечественной войны, и получается, что народ — жертва. Чего, кого? Соображай сам.
Сюжеты для подобных сочинений Порция любила излагать, лежа с поэтом в постели. Это было интимно, это было между делом, по снизошедшему наитию, хотя на самом-то деле ей немало приходилось перелистывать книг в поисках и разработках сюжетов. Сами её подопечные были не слишком перегружены знаниями истории и вообще какими-либо знаниями.
Каждый такой стишок, поскольку его не просто было пробивать в советскую печать, она быстренько публиковала за границей, его передавали по зарубежному радио, поэт читал его на вечерах. Оно приобретало скандальную историю. Обожатели почти на каждом вечере вопили: «Про царей! Про царей!» Поломавшись, поэт читал «про царей». Обожатели неистовствовали.
(Положительно, по уровню сарказма Кочетов превзошёл здесь даже Лескова в его «отмщевательных» романах — начиная с исполненной изысканного сарказма фразы «Порция была боевичкой, можно даже сказать, своего рода бомбисткой».)
Нетрудно заметить, что Кочетов, как человек рыцарственной откровенности, не терпел подленьких намёков в каком бы то ни виде искусства: мы видели, как за эту тихушническую подловатость он распластал Ромма с его «Обыкновенным фашизмом», который якобы «про Гитлера», а на самом деле «про нас». Вот и здесь то же самое: политическая аллюзия, если она не оправдана соображениями образности, — это своего рода кинжал подлого и, как правило, наёмного убийцы.
Очевидно, что одним из тех, кого Порция подвергала таким постельным инструктажам, был тот самый малый в пёстром свитере и с белыми глазами, в котором мало-мальски внимательный наблюдатель распознает Евтушенко.
Да-да, ещё со школьных пор я помню это наигранно-прогрессистское:
(Из демагогической, как и всё у Евтушенко, поэмы «В Петровском домике»)
При этом в данном случае идеологизированный, на потребу дня, Пётр служит не для обличения «кровавого Сталина» (этого сколько угодно, на рупь сто голов, но в других ситуациях). Здесь же, пользуясь известным приёмом толстых намёков, Евтушенко представил Петра этаким радикальным прогрессистом, который ради коренной «демократизации» согласен и на «шалавую стрижку» (ну и язык!), лишь бы были сбриты «заклопевшие бороды» (Евтушенко, как и Солженицын, неустанно фонтанировал самыми противоестественными неологизмами, коверкавшими наш богатый и образный язык), «заклопевшие бороды» нашего новопобедоносцевского консерватизма, в то время представляемого в литературной среде прежде всего Кочетовым.
Кстати о Победоносцеве. Я считаю его выдающимся общественно-политическим деятелем, отнюдь не имевшем тех «совиных крыл», которые ему приписывали антимонархисты. Трагедия Победоносцева (человека выдающегося ума, пламенной веры, что не мешало ему быть изысканным дипломатом, состоявшим в переписке с католическими деятелями, которым он свободно писал на латыни. Ну и кто из его очернителей мог бы подняться до такого уровня?) — да, трагедия Победоносцева состояла в том, что его призвали подмораживать и консервировать то, что в его время превратилось уже в полную труху для всех, кроме него, — православно-самодержавную охранительную идею. Точь-в-точь то же самое произошло и с Кочетовым, но совсем в других обстоятельствах и с другой идеей: он сам себя, без указки сверху, как настоящий рыцарь, мобилизовал на защиту советской идеи, которая в его время была символом веры уже для очень и очень немногих и совершенно разрозненных людей.
Впрочем, вернёмся к Порции. Как это явствует из текста романа, одними «молодыми советскими поэтами» она (и стоявшая за ней Патриция Блейк) не ограничивалась. Она не пренебрегала и прозаиками. Она