Старый коммунист не зря негодовал по поводу забвения народных ремесел и промыслов, поднимавшихся до уровня высокого мастерства. В свое время заместитель главного редактора «Советской культуры» по вопросам искусства, я хорошо помню, с каким трудом знатоки народного творчества и национальных художественных промыслов пробивали пути к их возрождению. Безоговорочно признавалось и находило место на выставках, пожалуй, только творчество палешан, да и то потому, что оно давно завоевало мировую известность, а, например, каслинское художественное литье энтузиастам и поклонникам этого искусства приходилось яростно защищать от «ликвидаторских» замашек разных бываловых, увековеченных Игорем Ильинским. Не только в результате серийного поточного производства разных изделий декоративно-прикладного искусства, но и по вине бываловых всяких рангов, увы, безвозвратно утрачены многие секреты и мастерство народных умельцев.
На одно такое забытое рукоделие натолкнулись и Черногус с Денисовой. В архивах музея они раскопали записки местного краеведа XVIII века, который писал, что в Заборовье женщины почти двух десятков деревень издавна занимались плетением кружев для губернских и столичных модниц. «Русские боярышни отличались дебелостью и были всегда полновесны, — изящно изъяснялся автор записок. — Нарядов требовали солидных и прочных. Кружева заборовьевские были посему основательны и нетленны, и образцы их хранятся в семьях крестьянских, будто не двести им лет и не триста, а будто только что сняты с коклюшек».
Приехав в Заборовье, София Павловна и Черногус уже не обнаружили никаких следов этого древнего рукоделия. И только в одной из самых глухих деревенек их привели к столетней бабушке Домне, которая удивительно сохранила живость и ясность ума. Выложила она из сундука образцы своих изделий — и ахнули ученые гости. Они повидали немало разновидностей кружевного производства. Знали они кружева английские и брюссельские, алансонские и валансьенские, знали знаменитые черные кружева Венеции, в которых гордо красуются женщины на полотнах Тициана. Изделия русской кружевницы из никому не ведомой деревушки Чирково, пожалуй, нисколько не уступали тем, прославленным на мировых рынках, воспетым художниками и поэтами.
На собрании колхозников София Павловна горячо доказывала необходимость возрождения мастерства кружевниц. «Это искусство, это большое искусство, — говорила она. — Это творчество». И как ни упирались руководители колхоза: мол, не до кружев нам, в хозяйстве рабочих рук не хватает, — София Павловна сумела переубедить их, и девушки, заинтересовавшиеся плетением кружев, под присмотром бабушки Домны в свободное время засели за коклюшки.
Видимо, предчувствуя скептические усмешки критиков по поводу «ухода» повествования в кружевную «мелочь», писатель «под занавес» сообщает, что вся эта затея оправдала себя даже экономически. Некий заморский турист-делец, увидев образцы чирковских кружев, оптом закупил всю готовую продукцию и на имя маломощного колхоза в банк поступила изрядная сумма. С позиций нашего нынешнего отношения к традициям народного творчества, к ремеслам и промыслам, поднимающимся до уровня высокого искусства, об этом зарубежном дельце«меценате» можно было бы и не писать. Но двадцать с лишним лет назад В. Кочетову пришлось оправдывать свой экскурс в сферу художественного творчества народа хотя бы таким «прагматическим» способом. А весь этот экскурс занимает всего-то семь книжных страничек из пятисот двадцати пяти страниц романа; притом написаны чирковские сценки живо, интересно, с воодушевлением.
Изучение народного творчества как основы всей художественной культуры человечества в довоенные годы занимало у нас почетное место. В первые послевоенные десять — пятнадцать лет интерес к фольклору и творчеству масс значительно снизился, поэтому не следует так легко отмахиваться от тех страниц романа, в которых автор обратил наше внимание на упадок народных художественных промыслов.
В «Секретаре обкома» много страниц уделяется творческой интеллигенции. Вполне объяснимая напряженность, свойственная изображению этой среды в предшествующем романе, уступила место более спокойным и объективным раздумьям о месте художника в общем строю. На тональности романа, несомненно, сказалось успешное преодоление партией и передовыми отрядами творческой интеллигенции идейных шатаний и колебаний отдельных писателей, художников, кинематографистов, деятелей театрального искусства.
Хотя в годы, когда писался роман, да и в последующем, у нас порой еще публиковались идейно незрелые, ошибочные произведения и теоретически несостоятельные статьи и работы, хотя еще и затевались шумные, но бесплодные дискуссии, вроде споров о «едином современном стиле эпохи», о «физиках» и «лириках», об «отцах» и «детях» и т. п., но в целом атмосфера в области литературы и искусства стала намного чище и благоприятней для творческой работы. Принципы партийности и народности остались незыблемы, подтвердили свою правоту и силу появлением новых значительных произведений. Творческий метод советских художников все очевидней завоевывал свои позиции не только в литературах социалистических стран, он все явственней становился интернациональным творческим методом. Однако идейная борьба на мировой арене искусства ничуть не ослабевала, напротив, стала еще ожесточенней. В этой борьбе мастера советской художественной культуры шли в авангарде прогрессивных сил. Среди таких мастеров видное место занимал Всеволод Кочетов.