Ведь нам режиссер прямо сказал, чтоб мы прихватили одного-двух хороших хлопцев. И мы возьмем Будку. А что? Пусть сыграет в кино. Пусть прославится наш вчерашний враг, который завел нас в подземелье и думал напугать до смерти... Пусть! Нам хотелось быть сегодня добрыми и великодушными.
Будка не сразу понял, чего мы от него хотим.
- Га? Что? - повторял он, хлопая глазами.
- Да на киностудию... В кино сниматься... Не хочешь? - втолковывали мы ему. - Ты что, спятил? От такого отказываться...
Словом, когда ассистент, как договорились, подъехал к таксомоторному парку, нас было четверо.
Ассистент был человек наблюдательный. Заметив, кроме Вальки, еще и Будку, он сказал:
- Ясно... Значит, в пропуске нужно поставить цифру четыре? Я не ошибся?
- Ага, - улыбнулся Ява.
Максим Валерьянович, который сидел в машине, встретил нас, как всегда, шутливо:
- Привет, господа хорошие! Ничего не спрашиваю. Вижу: все в порядке... Были серьезные бои, но победа на нашей стороне... Так?
Я молча кивнул и отвернул рукав левой руки, на которой были часы.
- Вот и хорошо... Вот и хорошо. - Максим Валерьянович как-то загадочно усмехнулся.
- А что, не нашли еще того... царя? - спросил я.
- Посмотрим, посмотрим... - И он снова усмехнулся. Мне показалось, что он что-то знает, но почему-то не хочет сказать. И одновременно я чувствовал: то, что он знает, добрая весть.
- Ну скажите, ну пожалуйста... - нетерпеливо попросил я.
- Терпение, господа, терпение! Все выяснится на студии... Кино, дорогие товарищи, самое удивительное чудо двадцатого века...
Все эти загадочные слова еще больше распаляли. Меня взяло такое нетерпение, что я не мог усидеть на месте: все время крутился и заглядывал в окно - когда ж эта студия...
И вот снова низкие ворота. Снова щиты с крылатыми словами. Снова: "В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли..."
"Вот ты еще, ей-богу! Никогда, наверно, не быть мне человеком", - подумал я, трогая свою гулю.
Мы подъехали к тем самым дверям, что крутятся, и вылезли из машины.
- Придется нам сейчас разлучиться, господа, - сказал Максим Валерьянович. - Мне в павильон, а вам на озеро... Мы в разных картинах... Запомните этот день, воробьи. Может, для кого-то из вас он будет историческим и знаменательным на всю жизнь. Как знать, может, кто-то из вас станет в будущем настоящим артистом. И будет вспоминать этот день, как творческое крещение. Ну, ни пуха ни пера. У меня эпизод маленький, как освобожусь, приду на вас посмотреть.
И Максим Валерьянович пошел к дверям, а мы направились по асфальтовой дороге. Мы чувствовали какую-то торжественность, как будто он только что посвятил нас в артисты. Пройдя немного, мы увидели слева белый бюст крутолобого мужественного человека. Нам показалось, что этот человек с крыльями и похож на какую-то гордую белую птицу. То был Александр Довженко, писатель и режиссер, чье имя носит Киевская киностудия. Мы смотрели его фильмы "Земля", "Сумка дипкурьера", "Щорс" (их показывали позапрошлый год в нашем клубе). Вот это фильмы! Особенно "Щорс". Люблю такие фильмы - про героев. И "Поэму о море" мы видели, и "Повесть пламенных лет"... А "Зачарованную Десну" - и книжку читали, и кино видели. Очень интересная там прабабушка, которая ругается. Так даже наш Бурмила не умеет. Словом, Довженко мы знали очень хорошо.
И то, что сразу после "благословения" Максима Валерьяновича мы прошли мимо Довженко, придало словам старого артиста какой-то особенный вес и значительность и настроило нас еще более торжественно.
Асфальтовая дорога сворачивала влево, к большому серому зданию, а мы пошли прямо по тропке мимо каких-то длинных сараев. Возле них в беспорядке стояли возы, тачанки, сани, как на колхозном дворе. Причем некоторые старые-престарые - будто из музея взятые, а другие новенькие - только что сделаны. И совсем крепкие были, и поломанные. Стали попадаться остатки каких-то декораций: там часть стены с двумя колоннами и окном (наверно, от помещичьего дома); там поломанная лесенка с перилами - все, что осталось от какого-то капитанского мостика; а вон пушка стоит, низенькая, на колесах, со спицами, как у телеги, - прапрабабушка современной артиллерии. А в одном месте прямо кучей навалены какие-то обломки размалеванной фанеры, куски картона, черепки.
Неожиданно из-за кустов блеснула вода. Озеро. Мы подошли к нему. Обычное небольшое озеро. Настоящая мокрая вода, настоящие живые лилии, настоящая осока, настоящие ивы склонились над водой; и шаткий мостик-кладка, перекинутый с берега на берег, - тоже настоящий. И все-таки нет, не обычное озеро! Кинематографическое. Посередине плавал небольшой дощатый плот на железных бочках-понтонах, и на том плоту растопырилась трехногая киносъемочная камера, около которой возятся двое в спецовках. Тут же, рядом с кинокамерой, торчит на железной подставке головастый прожектор. А на том берегу стоят люди в таких же спецовках и держат большие деревянные щиты, обклеенные серебряной бумагой, той самой, в которую дорогие конфеты заворачивают. И этими щитами пускают здоровенных солнечных зайцев на мостик, где стоит дореволюционный царский жандарм в мундире, с саблей.Рядом с ним - мужчина в косоворотке. Оба курят и о чем-то мирно разговаривают.
На этом берегу - грузовик-фургон, похожий на те, что хлеб развозят, приглушенно ворчит, как собака, которая собирается гавкнуть. И не в моторе ворчит, а в самом фургоне. Как мы потом узнали, это был так называемый "тонваген", который записывает звук. А в траве извивались, переплетаясь друг с другом, как змеи, толстые резиновые кабели. Ух сколько этих кабелей! Одни к тонвагену тянутся, другие ныряют в озеро, прямо в воду, и у самого плота выныриваю г, чтоб в кинокамеру и в прожектор вползти... А еще по земле раскиданы обитые железом ящики, стоят лавки, стол какой-то. И посреди всего этого люди суетятся, кричат, ругаются. Среди них заметил я женщину в белом больничном халате. "Ну вот... Значит, и вправду небезопасное дело - киносъемка. Недаром у них в вестибюле аптекой пахнет... а тут врач..." - где-то в глубине сознания шевельнулась у меня мысль. Но дальше подумать я не успел... Уже знакомый нам лысый Женя (Евгений Михайлович), в охотничьих высоких сапогах, таких высоких, что выше некуда, топтавшийся возле кладки, вдруг увидел нас и закричал:
- Что ж вы запаздываете? Срываете мне съемку!..
И, взбаламутя воду, заспешил на берег.
- Привет, старики!
Шлепая сапогами, он подошел к нам. Подошел, склонился, пристально вглядываясь в паши лица, потом выпрямился и сурово глянул на ассистента:
- Что это за инвалиды? Я их не знаю... У меня замерло сердце.
- Что это такое, я спрашиваю! - уже на нас строго смотрел он. - Что вы все - с ума посходили?! Как сговорились! Тот заболел, а эти... Что это за гули? Разве я просил вас подготовить на сегодня шишки на лбу? Я шишки не заказывал!.. Такой был типаж... Я-то радовался! Испортили все дело!..
И вдруг - как будто только что и не он кричал, - тихо и дружелюбно проговорил, подморгнув нам:
- Ша, хлопцы, все в порядке... Гули, конечно, не нужны, но у нас есть для этого Людмила Васильевна... Людмила Васильевна! - позвал он женщину в белом халате. (Та тут же подбежала.) - Людмила Васильевна, зашпаклюйте им, пожалуйста, эти... штуки. И вообще сделайте им лица.
Людмила Васильевна открыла свой чемоданчик. В нем были какие-то щеточки, кисточки, тюбики, баночки, краски, какая-то замазка, похожая на пластилин... Словом, разные причиндалы для гримирования.
"Тю, - мелькнуло у меня в голове, - я-то думал, что это врач на всякий несчастный случай, а это гример, вроде парикмахера..." Людмила Васильевна сперва взялась за Яву, он был ближе к ней. Раз, раз, раз!.. Чем-то подмазала, подкрасила, припудрила - и шишку как корова языком слизала. Потом Людмила Васильевна взялась за меня. Было как-то непривычно и щекотно чувствовать нежные прикосновения гримера, который что-то тебе на лице мазал, растирал, да еще и пудрил (а я-то думал, что только женщины пудрятся!). Никогда ведь в жизни нас не гримировали. Это вот впервые... А когда Людмила Васильевна начала нам брови и глаза подводить, а потом еще и губы помадой губной мазнула, я не выдержал и захохотал. Вот если б мы так по селу прошли... "Тю! Тю!" - закричали бы со всех сторон, а может, и чем-нибудь нехорошим начали бы кидаться.