- А ну, Сережа, иди-ка посмотри! - Крикнул дед Саливон. - Ты человек грамотный, помоги разобраться. Ребята вон призрак сфотографировали. У нас в саду. Позавчера ночью.
- Призрак? - Племянник подошел, взял у деда фотографию. Посмотрел и покачал головой:
- Ай-яи-яй! .. Что же это вы, дядя! Нехорошо! Говорите, что атеист, смеетесь над верующими, а сами привидений у себя в саду разводите. И это когда люди по Луне гуляют. Подрываете авторитет науки. Несолидно.
- Мда-а, - растерянно развел руками дед Саливон - Конфуз вышел. Опозорился на старости лет. Вот беда! Что же теперь делать? Могут же быть неприятности ...
- Разве я знаю ... - Пожал плечами племянник. - Надо что-то придумать. Как-то выкручиваться.
- А что, если ... - Задумчиво протянул дед и вдруг решительно повернулся к племяннику: - А ну снимай рубашку! – Потом крикнул девушке, которая стояла на пороге: - Оксана, давай плечики.
- Правильно! - Подхватил племянник и начал снимать свою белую нейлоновую рубашку.
Из дома вышла жена племянника с пластмассовыми плечиками в руках.
- Что это вы ... - Начала она.
Но племянник перебил ее.
- Цыц! Давай сюда! - И, заговорщически приставив ладонь ко рту, он таинственно произнес мне: - Пустим слух, что это была ... рубашка! А?
И только тут я понял, что они смеются.
Ой! Да ведь действительно была рубашка! Обыкновенная нейлоновая рубашка на плечиках, что сушилась на той вишне в конце сада. Постирали перед свадьбой, чтобы чистенькую утром одеть. Ветер раскачивал ее, размахивал рукавами ... А я ... Ах ты.
Первый начал смеяться Антончик. Сначала неуверенно, короткими очередями:
- Хи-хи ... Хи-хи ... Хи-хи ... - Потом, почувствовав поддержку, грянул раскатисто, полной грудью: - Га-га-га-га-га!
И ребята, те же ребята, что вчера только рты разевали и были, так сказать, в нокауте, вверх копытами лежали, те же ребята хохотали сейчас надо мной, только что по земле не катались. И Гребенючка пискляво хихикала. А Павлуша смеялся, глядя на меня с горьким сочувствием, как смотрят на пьяного калеку. И жена племянника (добрая, видно, душа) смотрела на меня с жалостью.
Они жалела меня.
Они думали, что я переживаю, что произошел такой конфуз, как говорит дед Саливон.
Люди добрые!
Ей-богу, я не переживаю!
Я рад, очень рад, что это не призрак был, а рубашка. Да это же просто великолепно. Да я просто как на свет заново родился. До лампочки мне теперь поп Гога, бабка Мокрина и вся их братия. Не боюсь я их, потому что опять стою обеими ногами на твердом материалистическом грунте.
И я смеюсь, хохочу вместе с ними. Но сам чувствую, что слишком громко, слишком уж сильно хохочу. И они мне не верят.
- Ну, расскажи, расскажи, как же вы это устроили? - Отсмеявшись, наконец спросил дед Саливон.
- Да! - Махнул я рукой: не хотелось не то что вспоминать - думать об этом.
- Ну!
- Да ну! - Не поддавался я.
- Вот ведь упрямый! Давай ты! - Кивнул он Павлуше и, обращаясь к племяннику и его жене, сказал – Это такие хлопцы! Всегда как что-нибудь такое выкинут, шелегейдики, что живот со смеху надорвешь. Специалисты! Ну!
Павлуша пожал плечами.
- Ну что? И тебя просить надо? - Поморщился дед.
- А я здесь ни при чем, - хмыкнул Павлуша.
- Как? - Удивился дед Саливон. - Разве вы не вместе?
- Не-а! - Сказал Павлуша, покраснев, потом повернулся и пошел прочь.
- Вот дела! Что случилось то? Тю! - Даже растерялся дед Саливон.
- Они поссорились! Совсем! Уже не дружат! - Выскочил Антончик.
- Э-э. Не годится. Что же это вы? Такие друзья были. Нехорошо как! - Протянул дед Саливон.
Тут уже я покраснел, отвернулся и тоже пошел прочь Только в противоположную от Павлуши сторону. Через кладбище, туда, в поле, где только ветер, подальше от людей.
Ну, теперь все! Конец!
Если раньше, доказав Павлуше своими подвигами, что он променял меня, героя, на какое-то чучело в юбке, я мог еще простить ему измену и помириться, то теперь уже нет. Потому что он при всех, так сказать, официально отрекся от меня.
Все!
Порвалась наша дружба, как гнилая веревка.
Все!
Нет у меня больше друга.
Все!
ГЛАВА XII. СКУКА. Я ГОНЮ ВОСПОМИНАНИЯ. МОЙ ВЕРНЫЙ ДРУГ - ВОРОНОЙ. СОЛДАТЫ. "ВОСЬМЕРКА".
Прошло несколько дней.
Всего три слова, три небольших словечка - "Прошло несколько дней". Написал - и не видно их. Будто и не было ничего. А как же они тяжело, как долго они шли, эти несколько дней! И долго, и скучно, и грустно, и тоскливо - как в тюрьме, в одиночной камере.
И как назло, погода снова испортилась. Дождь лил с утра до ночи. Нельзя было носа высунуть из хаты. Сядешь у окна, уставишься на лужи во дворе, и только слушаешь, как непрерывно барабанят по крыше капли дождя. И так тебе плохо, так тебе плохо, что и сказать нельзя. Словно весь этот дождь - сплошные слезы твои.
До чего дошел - учебники прошлогодние перечитывать стал.
А тут еще и мать сердце надрывает:
- Пошел бы хоть к Павлуше - не скучал бы так.
Она со своей работой да общественными обязанностями все время забывает, что мы поссорились навеки. А тут еще и папа. Душу выворачивает своей музыкой. Придет с работы, достанет скрипку и как начнет выпиливать жалобно - кажется, не по струнам, а по жилам смычком водит .. Лучше бы он уже той скрипкой по голове меня треснул.
Пожалуй впервые в жизни я узнал по настоящему, что это за беспросветная штука - настоящее одиночество. Когда даже мыслью поделиться не с кем. И делать ничего не хочется, и читать не хочется, и играть не хочется, ничего не хочется...
Павлуше хорошо - сидит себе, наверно, и рисует какую-нибудь холеру ...
А чего это я о нем думаю? Пусть хоть на голове стоит - мне то что! Мне до лампочки! Иуда! Предатель! Прислужник Гребенючкин!
А дождь идет ... И капли барабанят непрерывно ... И лужи уже всю землю скрыли, и, кажется, плывет дом среди волнистого бушующего моря. И нет тому морю ни конца ни края - безграничное и безлюдное оно, как во время всемирного потопа. И кажется, солнце уже никогда не проклюнется сквозь густые мутно-серые облака.
А в голову без спросу лезут воспоминания. Я гоню, выталкиваю их, но они все лезут и лезут ...
Про робинзоновскую эпопею на необитаемом острове в плавнях, про то как заблудились в кукурузе, про незнакомца из тринадцатой квартиры, про киностудию, про подземелья Лавры, про тореадоров и бой с Контрибуцией, про ВХАТ с "Ревизором", про атомную бомбу на транзисторах и.т.д.- и.т.п.
И что бы я не вспомнил, всегда (хоть ты тресни!) мысли про Павлушу в голову лезут, все мои воспоминания с ним связанны обязательно. Словно у меня и не было своей личной жизни. А только совместная с ним. Будто сам я не целый человек, а только половинка. С одной ногой, одной рукой, половиной живота и половиной головы. А вторая нога, вторая рука, вторые пол-живота и пол-головы - Павлушины. Вот ведь, ей-богу!
Я уже себя даже по лбу кулаком бил, чтобы выбить те воспоминания, но напрасно.
"Это, наверное, оттого, что я все время сижу на месте, без действия, - наконец решил я. - Надо двигаться, надо действовать, что-то делать, и эти воспоминания сами выветрятся ".
Я соскочил с подоконника и начал двигаться - быстро ходить по хате из угла в угол, сначала просто так, а потом размахивая руками. Дед Варава, который дремал на печи, открыл один глаз и спокойно спросил:
- Чесотка напала? Или укусил кто?
- Зарядку делаю, - соврал я. Не объяснять же, что я воспоминания из головы таким способом выгоняю.
И все же эти несколько дней прошли.
Однажды, проснувшись утром, я увидел, что дождя уже нет и сияет солнышко. Мне немного полегчало. Я вывел во двор велосипед, зажал на правой ноге штанину деревянной прищепкой для белья (я всегда так делаю, чтобы штанина между цепью и зубьями передачи не попадала), сел и поехал.
Чистое солнце купалось в грязных лужах и делало их чистыми. Я с разгона врезался в лужи, и они разлетались в разные стороны солнечными брызгами. Выехав за село я помчался полевой дорогой. Ветер свистел в ушах словно веселая песня без слов А потом неожиданно появились слова. Но это уже был не ветер. Это навстречу мне шли солдаты. Шли, дружно распевая бодрую маршевую песню: