Еще мне стало ее жаль, что она так наивно верила в бога, считая, будто он такой хороший и справедливый, а он, видишь, больше всех именно ее наказал, больше всех затопил, аж по самую крышу, а неверующих атеистов, деда Саливона, например, даже не задел ... Где же справедливость?
Потом я подумал, что Павлуша оказался сильнее бога, ибо спас меня не бог, а Павлуша. Что надо всегда надеяться не на бога, а на друга.
Хорошо, что дядя Михайло карандашом письма писал. Если бы чернилами - расползлись бы, а так высохнут - и все.
- Пойдем сразу ей отдадим, - сказал я. Мы поднялись.
- Я тут, через чердачное окно влез, - рассказывал Павлуша. - Но по мокрой крыше вверх не поднимешься.
Павлуша провел фонариком, освещая заваленный различным хламом, и опутанные паутиной углы чердака. О! У дымохода стояла лестница (вот она где!), а вверху в крыше зияла дыра, через которую, вероятно, и вылезла бабка Мокрина.
- Ты давай лезь, а я посвечу, - сказал Павлуша.
- Нет, давай вместе, - сказал я. Мне не хотелось расставаться с ним даже на мгновение.
- Ну, давай, - не стал он отрицать. - Только ты лезь первый. Ты же отдавать будешь.
И мы полезли. Я первый. Он за мной, светя фонариком.
Я так неожиданно появился перед бабкой Мокриной из той дыры в крыше, что она испуганно отшатнулась и быстро-быстро стала креститься, приговаривая: "Свят! Свят! Свят!" Ей, наверное, показалось, что это какая-то нечистая сила выскочила.
- Это я, бабуль, не бойтесь, - проговорил я и протянул ей письма. - Нате вот!
Она не сразу разглядела, что я ей даю, и не сразу приняла. Только махнув рукой, видно, поняла, что это, и, схватив, поднесла к глазам.
- О господи! О господи! - Проговорила отчаянно и снова заплакала. - Ой сынку, ой как же это ты? О господи!..
И так жалобно, так тоскливо она это произнесла, что у меня у самого защемило в горле. И я не мог ничего сказать. Да и не пришлось. Потому совсем близко раздался голос:
- Сейчас, бабушка, сейчас ...
Я обернулся На крышу поднимался по приставленной из машины лестнице Митя Иванов. Корова уже была в машине, бабкины дочки тоже.
Уже рассвело. Дождь прекратился. На затопленые дома и деревья ложился туман. В белом дымке все выглядело еще необычайнее.
Я вдруг почувствовал, как замерз, как закоченели у меня ноги в мокрых штанах, как застыли, задубели руки. От холода аж болело в груди. Я почувствовал, что если сейчас не согреюсь, то будет плохо. Там же в машине мой ватник. Надеть, надеть его скорее! Но как же Павлуша? Если я полез в машину за ватником, а она двинется. Уже, кажется, все погрузили, вот только бабку Мокрину снимут и поедут. А Павлуша же на лодке, он лодки не бросит. И машина переполнена. Кроме коровы, подсвинка и кур, еще множество узлов, чемоданов, ящиков всяких ...
Митя Иванов, осторожно поддерживая бабу Мокрину, уже помогал ей спускаться по лестнице в бронетранспортер.
- А где пацан, а? Пацан где? - Послышался вдруг снизу встревоженный голос старшего лейтенанта Пайчадзе. Я должен был подать голос.
- Здесь я! – Лязгая зубами, как можно веселее сказал я. - Вы поезжайте, Поезжайте! Я на лодке поеду, с Павлушей.
Сначала я это сказал, а уже потом осознал, что этим самым отрезаю себе путь к ватнику и кто знает теперь, как согреюсь. "Да там и ватника не найдешь по этими баулами ", - успокоил я себя, и чтобы не было уже никаких сомнений и колебаний, сразу сунулся вниз - спускаться обратно на чердак. Павлуша, который терпеливо стоял на лестнице ниже меня все слышал, но ничего не видел, кроме моих мокрых штанов, не успел сориентироваться, и я слегка сел ему на голову. Но он даже слова мне не сказал, а просто сразу стал спускаться.
ГЛАВА XXIII. В ХАТЕ ГРЕБЕНЮКОВ. ОЙ, НОГА, НОГА! БЕССЛАВНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ. ВСЕ ПУТАЕТСЯ.
Через чердачное окно мы перебрались в лодку.
- Я п-погребу, п-пока, а то з-замерз ч-чуть, - пролязгал я и взял весло.
- А ну погоди, - сказал Павлуша, снимая штормовку. На нем была новенькая брезентовая штормовка на "молнии", с капюшоном.
- Да ну ... - Начал я. Но он перебил меня:
- Одевай сейчас же, а то ... – И с силой натянул на меня штормовку.
- Н-ну х-хорошо, я ч-чуть .., а п-потом отдам.
Застегнув "молнию" до подбородка, я взялся за весло.
Я так налегал на него, словно хотел сломать. И уже через несколько гребков почувствовал, как пошло понемногу тепло в руки и в ноги. Я греб стоя, приседая и двигаясь всем телом. Мне казалось, что лодка летит, как ракета. Но не успел еще я выгрести из сада, как нагруженная, словно цыганская повозка, амфибия спокойненько "обштопала" нас, показав корму, из-за которой выглядывала пятнистая меланхоличная коровья морда, и скрылась в тумане за кронами деревьев. Замечательная все-таки у нас техника сейчас в армии на вооружении. Ишь, как прет!
Я выгреб на улицу и, уже не торопясь (потому что немножко запыхался), направил лодку вдоль садов по улице.
Туман клубился над водой, становясь все более белесым и густым. Внезапно из тумана вынырнул, почти наскочив на нас, еще один бронетранспортер, на борту которого белели большие почти метровые цифры: 353 (На бронетранспортере старшего лейтенанта Пайчадзе, как я заметил, был номер 351).
Триста пятьдесят третий тоже был загружен доверху различным скарбом. Там даже стояло пианино, а на пианино сидела ... Гребенючка. Заметив нас, она встрепенулась и, кажется, хотела что-то крикнуть, но не успела - бронетранспортер уже проплыл. Я посмотрел на Павлушу. Он смотрел вслед машине растерянно, и в глазах его было отчаяние и досада. Такими глазами смотрят вслед поезду, на который опоздал.
Вдруг я все понял. Он же, видимо, спешил к ней, хотел спасать, специально лодку раздобыл. Может, мечтал вынести ее на руках из затопленной хаты. Все влюбленные в целом мире об этом мечтают. И была же такая возможность. Была. А из-за меня ничего у него не получилось. Опоздал. Из-за меня. Вот если бы не спасал меня, может, и успел. А так - опоздал ...
И я почувствовал, что я должен сейчас что-то сделать.
- Слушай, - сказал я, - давай завернем туда. Там, наверняка, еще есть что забрать. Точно.
И, не дожидаясь его согласия, я повернул лодку туда, откуда только что выплыл триста пятьдесят третий - в дом Гребенюков. У Гребенюков была новая большая хата - в прошлом году поставили. Не хата, а дом - просторный, островерхий, под черепицей, с широкими, на три стены окнами, с узорчатой стеклянной верандой. Дом был на высоком фундаменте, поэтому залило его только до половины. Окна были отворены настежь, и внутрь можно было просто заехать на лодке. Я так и сделал.
- Пригнись, - сказал я Павлуше и сам присел, направляя лодку просто в окно.
Это было так странно - заплывать на лодке в дом. Никогда мне еще не приходилось заплывать в дом на лодке.
Павлуша, который сидел впереди, хоть и пригибался, но задел мимоходом головой за люстру, и ее стеклянные сосульки мелодично зазвенели, приветствуя нас внутри дома.
Дом был почти пуст. Только большой буфет с голыми полками отсвечивал воде зеркалами и посреди комнаты плавал кверху ножками сломанный стул.
Гребенюк был, очень хозяйственным и энергичным, к тому же имел, кроме Ганьки, двух сыновей погодков. И, конечно, они смогли сделать все в лучшем виде. Перенесли все вещи сначала на чердак, а оттуда погрузили на машину. И теперь я подумал, что Павлуше, честно говоря, не на что было рассчитывать. Никто бы ему не дал выносить Гребенючку на руках. Разве, может быть, лодкой воспользовались (если бы солдат не было). А всю активную работу по спасению делали бы отец и братья, а мой Павлуша в лучшем случае подавал бы вещи с чердака в лодку. А то могли и отправить его домой на этой самой надувной лодочке, чтобы не вертелся под ногами и не мешал. Вот так ... Но я, конечно, ничего этого Павлуше не сказал и не скажу никогда. Пусть тешится мыслью, что он вынес бы ее на руках и она обняла и поцеловала бы его при всех и сказала бы такие слова, которые только в мальчишеских мечтах говорит девушка парню ... Пусть тешится...