— Ну и? — бросил человек, который, облокотившись на стол напротив меня, пристально в меня всматривался.
— Ну, все ясно.
— И что же вам ясно?
— Не знаю, — сказал я, снова ощущая легкую усталость. — Вы меня только что осудили за критику. Вы полагаете, что критиковать никто не должен?
— Я? Вас осудил?
— По поводу ресторана.
— Странный вы человек. Я всего лишь сказал, что этот ресторан не так плох, что он не хуже других. Мне нет никакого дела до этого заведения.
— Но, — жадно настаивал я, — критиковать? Ну да, это вам не по нраву. Критиковать без разбора — вы считаете, что это ведет к неразберихе, к беспорядку, что сомнение заражает умы, что это нездоровая, отсталая практика. В рамках своей профессии вы не прочь покритиковать, но перед правомочными органами, следуя предписанным методам. Вы обозлились на меня за то, что я громогласно заявил, что в этом ресторане все делается абы как, как обозлились и на женщину, когда она пожаловалась на смотрительницу. Не так ли?
Я присмотрелся к нему: у меня сложилось впечатление, что мои, пусть и высказанные вполголоса, объяснения не пришлись ко двору.
— Извините меня. Я глубоко все это чувствую. И не осуждаю вашу точку зрения. Но, видите ли, вот свидетельство этой статьи. Автор не сказал: тут некого винить. Напротив, он не колеблясь кого-то обвиняет, будет проведено расследование, виновный понесет наказание. Я только это и имел в виду.
Мужчина вновь взял газету и внимательно в нее вчитался. Потом снова сложил.
— Вы вольны критиковать, сколько вам заблагорассудится. Лично мне до этого нет дела. Не желаете почитать еще? — добавил он, протягивая мне газету. Встал, подозвал официантку. — Я не хуже других способен видеть, что идет не так, — сказал он, насупившись. — И тоже могу говорить об этом прямо. Но я не жалуюсь перед кем попало — безответственным образом, среди безответственных людей. В мире хватает легковеров.
Он сделал рукой знак, словно говоря: хватит об этом. Официантка вернула ему сдачу. «Мы увидим вас сегодня вечером? — спросила она. — Да, конечно; до вечера. Вот, возьмите, дарю вам эту газету». В свою очередь попросил счет и я. Вокруг по-прежнему было много народу. Клиенты, покорные и пассивные, терпеливо ждали, обступив столики. Официантка все не шла. «Девушка!» — крикнул я. Она прошла мимо с таким видом, будто не слышала. «Ну и дыра!» — сказал я во весь голос и отправился платить к стойке.
Вернувшись домой, я обнаружил, что у двери меня поджидает незнакомый мне человек.
— Мне очень хотелось с вами познакомиться, — поспешно произнес он. — Я слышал, как о вас отзываются в самых лестных выражениях. К тому же я ваш ближайший сосед. Был бы счастлив наладить с вами наилучшие отношения.
Я посмотрел на него и ничего не ответил.
— Вы, кажется, болели?
— Да.
Он молча наблюдал за мной. Он был очень высок, с необычайно массивным лицом.
— Я узнал об этом от консьержа. Вселяясь, я опасался, что вас побеспокою, но он сообщил, что вы лечитесь в клинике. Вы совсем поправились?
— Совсем.
— Здоровье — странная штука. Я сам, как вы можете видеть, крепок от природы. По сути, я никогда не болел и очень силен. И все же в какие-то дни мне не хочется вставать, я не хочу ничего делать, я даже не сплю. Начинает казаться, что кровь перестала командовать мною, и я дожидаюсь, чтобы она соблаговолила вновь раздать свои приказы. У вас тут довольно тесно, — заметил он, разглядывая комнату, где мы находились, а затем, за застекленной дверью, вторую, из которых, очевидно, и состояла вся моя квартира.
— Я холост, и мне этого хватает.
Он рассмеялся.
— Извините, — сказал он. — Вы так выразительно это произнесли. Как я полагаю, вы живете довольно уединенно. И не слишком любите видеться с людьми?
Я не сводил с него взгляда, рассматривал меня и он.
— Возможно, — произнес я спокойным голосом. — Иначе говоря, я всех охотно вижу, у меня нет предпочтений, личные отношения кажутся мне бесполезными.
— Надо же, вы так думаете?
Он замер в молчании, положив руки на колени, спиной к окну: точь-в-точь плохо отесанная глыба, вырубленная прямо в склоне горы.
— Вы чиновник?
— Служащий в отделе записи актов гражданского состояния.
— И какую именно работу вы выполняете?
— Конторскую, естественно.
— И… она вам подходит?
— Она мне очень даже подходит.
— Несколько дней назад я совершил бестактный поступок, — внезапно произнес он. — Вы шли по проспекту, это было, кажется, позавчера. Я оказался позади вас, я знал, кто вы такой. Я внимательно за вами наблюдал.
— За мной, наблюдали? Но почему же?
— Почему? На самом деле это, наверное, прозвучит грубовато. Но я знал, что вы мой сосед. Я был осведомлен о вашем положении. Во всем этом нет ничего дурного. И я направился за вами следом. Вы быстро шли по мостовой, не оглядываясь по сторонам. Вероятно, возвращались с работы?
— Я делаю это каждый день, в один и тот же час. Все мои вечера схожи.
— В тот вечер было довольно темно. Вы не помните, как какой-то человек?..
— Да, и что?
— Он подошел к вам, не так ли?
Мы уставились друг на друга: я видел его прикованные ко мне глаза, наполовину любопытные, наполовину одобряющие; потом они утратили всякое выражение.
— Это был попрошайка, — произнес я.
— Действительно, мне показалось, что вы дали ему денег.
— Вы видели и это? Вы в самом деле наблюдали за мной совсем близко.
— Да, приношу свои извинения.
— Послушайте, если вас интересует этот случай, могу сообщить вам и другие детали.
— Прошу вас, оставим это. Любопытство завело меня слишком далеко.
— Позвольте, эта история показалась вам странной. Иначе с чего бы вы пришли о ней поговорить? Быть может, хотите знать, с какими словами ко мне обратился этот человек? Увы, с самыми заурядными. Он сказал ровно то, что обычно говорят в подобных случаях. Что касается меня, я мог бы, конечно, отправить его в агентство или спросить, почему он бросил работу. Мне следовало бы потребовать отчета. Но я ничего такого не сделал. Он получил свои деньги, ничего более.
Я уловил на его лице мимолетное выражение, как будто он хотел прикрыть его черты каким-то смутным чувством.
— Хотите, чтобы я описал вам этого человека со всей точностью? Как вы, наверное, заметили, он был неплохо одет, на нем была добротная кожаная куртка. Так и было, к моему сожалению. Будь он в рванье, мой поступок, очевидно, стал бы более понятен.
— Ну почему же? Он кажется мне вполне естественным.
— Не знаю. Возможно, — сказал я, пристально на него глядя, — истории вроде этой складываются из множества частей. Мне представляется, что некоторые из тех, кто останавливает прохожих и просит вспомоществования, на самом деле нуждаются далеко не в той степени, как это преподносят. Но они и не стремятся эксплуатировать щедрость общества. Может статься, у них совсем иная цель: например, создать впечатление, что все идет не самым лучшим образом, что система, несмотря на свои все более и более мелкие сети, все еще пропускает немало плачевных и прискорбных случаев или что для некоторых работа уже более невозможна. Почему? Дело тут не в здоровье, не в доброй воле, не в убеждениях. Они хотят и могут — и тем не менее не могут. Все это наводит на размышления.
Он рассматривал меня с заинтересованным видом, я чувствовал, что мое лицо должно казаться ему искаженным, мрачным.
— Вы полагаете, что, как чиновник, я чувствую себя обязанным, из лояльности, защищать официальные взгляды? Я вообще ничего не обязан. Как и все, я совершенно свободен. А впрочем, мое мнение ничего не стоит, это всего лишь аллегория, я в это не верю.
— Но вы все же дали этому попрошайке денег?
— Да, ну и что с того? Я сделал то, что доставило мне удовольствие. Я был напуган, вот в чем правда. Был смущен. Чтобы прервать объяснения, я подал ему эту мелкую сумму. Нужно ведь принимать в расчет и личные чувства.
— Вы легко возбудимы, не так ли?
— Если бы я отказал, я должен был бы предложить ему встать на учет в специальном агентстве или расспросить подробнее о причинах его затруднений. Мне пришлось бы попытаться его убедить. В чем? Это же абсурдно. Пойдя у него на поводу, я закрыл дело с минимальными потерями.
Облокотившись на мой письменный стол, он безмолвно меня рассматривал. Тут я заметил, насколько меня впечатляет его лицо, кажется непохожим на остальные. Оно виделось слишком красочным, с чуть ли не красными щеками, но при этом местами и слишком белесым: лоб был бел как бумага, уши тоже. В его выражении присутствовало что-то властное, неприятно повелительное, этакая ни на что не обращающая внимания беззастенчивость. И вдруг я прочел в нем также и недоверчивость, изворотливый и несуразный ум, и это делало подозрительным его безмерное спокойствие.