— Привыкнете, — зевая говорит артиллерист. — На войне ко всему привыкаешь.
— А я вот, знаете, читал, — робко начинает почтовый чиновник, — офицеры пишут: пока ещё с ума не сошёл, но ад такой, что многие уже помешались...
Но его уже никто не слушает... Вагон спит: доктор-грузин, окаменелый поручик, окаменелый чиновник...
В Люблине меня ждало предписание — немедленно отправиться в Киев за медикаментами.
Киев кипел тыловым разгулом и патриотическим умилением. В «Киевской мысли» за эти несколько месяцев образовался сильный разнобой. Там были и патриоты, и скептики, и пораженцы.
Я убедил редакцию отправить вместе со мной на фронт кого-либо из сотрудников. Выбор пал на Александра Яблоновского как наиболее ретивого защитника газетно-патриотической «крючковщины»[10].
Сидим в большом уютном номере люблинской гостиницы. В гостях у нас два офицера: Болеславский и вновь назначенный прапорщик поляк Виляновский. Через час царь проедет под окнами нашей гостиницы.
На тротуаре под окнами гостиницы масса народу в ожидании царя. Царь промчался в закрытом автомобиле.
— Это будет позором для человечества, если Вильгельм умрёт своею смертью, — услыхал я вдруг голос Яблоновского.
— А Ника-милуша[11]? — спросил я.
Он взглянул на меня с испугом и показал глазами на прапорщиков.
Обедаем с Базуновым и адъютантом инспектора артиллерии Червинским. Он только что с позиции. Говорит очень много, и все разговоры приправлены обычным душком.
— Я завтра уезжаю в Киев, — обращается Яблоновский к Червинскому, — и мне бы очень хотелось знать, в каком положении наши военные дела?
— В блестящем, — отвечает адъютант. — Вся армия победоносно идёт вперёд. Наш корпус продвинулся к югу на триста вёрст. Идём мы на Краков; и всего вероятнее, что нашей дивизии поручена будет осада Кракова. Штаб корпуса сейчас в Скальмерже, верстах в сорока от Кракова.
Яблоновский кряхтит и охает. Все щупает пульс и меряет температуру. Ночью Яблоновский жалуется с отчаянием в голосе:
— У меня температура поднялась на четыре десятых. Это все от холодного клозета... Послушайте, скажите по чистой совести, как вы можете все это выносить на протяжении стольких месяцев? Неужели вам так нравится пушечная пальба?
— Да, нравится. В грохоте орудий есть своя правда. Как бы это объяснить вам? Война отнимает у мира все тайны. Она разрушает стены, дома; она добирается до самых потайных уголков и выволакивает на вольный воздух все, что замуровано в железо и камень. Мне ясно, что война не только разрушительница. Что под ударами пушек из пепла сожжённых городов рождается новый мир.
— Но ведь раньше всего нужна победа; мечтать будем после, — говорит сонно Яблоновский. — Иначе черт знает что получится. Вспомни Пушкина: «Не дай нам Бог русский бунт, бессмысленный и жестокий».
— Когда бунтовщик вооружён дальнобойной пушкой, то он превращается в революционера. Хотите видеть, как это делается, — поезжайте со мной на фронт.
— Спасибо. Идти на каторгу вы меня не уломаете. Покойной ночи.
Гешено: Яблоновский возвращается в Киев, а я в бригаду. До Холма едем сегодня вечером вместе. В Холме получу машину из автомобильных мастерских, которая и доставит меня на фронт. Базунов ещё остаётся на месяц в Люблине.
Трое в автомобиле: я, мой денщик Коновалов и шофёр. Холодно, ветрено. Проезжаю местами, где проходили октябрьские бои. Только нераспаханные поля и сожжённые избы говорят о недавней бойне. А люди уже все успели забыть. На улице Новой Александрии и Зваленя кипит суета. В Звалене ярмарка. Площадь стонет от грохота телег. На возах поросята, кабаны, битая и живая птица. Люди орут, торгуются, спорят. Сотни зипунов, кожухов и свиток сбиваются в кучу и расступаются, чтобы дать дорогу автомобилю; и потом вновь рассыпаются по площади.
К трём часам в Гадоме. Грязные мощёные улицы. Двухэтажные каменные дома.
За Гадомом сразу попадаешь в царство старины и ветхой, истлевающей жизни. Странное впечатление производит крепкое, точно стальное, шоссе, которое не сумели испортить даже немцы. Сейчас оно в полной исправности и весело бежит от одного средневекового польского городка к другому: Ильжа, Кунов, Нетулиско, Островце, Опатов. Высоко на горе ещё задолго до въезда в Ильжу виднеется серая круглая каменная башня старинного баронского замка.
К сожалению, в своём настоящем виде Ильжа мало похожа на поэтическую легенду, которой она окружена. Это очень прозаическое местечко, состоящее из грязных домиков, жалких и ветхих, которые в два ряда расположились вдоль длинной узенькой улочки. Но серая каменная башня невольно настраивает на фантастический лад. Вблизи она ещё величавее. Угрюмая и неприступная, она высится, как каменная баллада, и в её мёртвых развалинах таится какая-то волнующая тайна. Неудивительно, что вокруг этой башни наслоилось много таинственных рассказов.
11
Ника-милуша — прозвище данное царю Амфитеатровым в его известном сатирическом фельетоне «Семейство Обмановых».