На всем протяжении процесса формирования латиноамериканской экономики, начиная от этапа вывоза металлов и до того времени, когда вместо них стали вывозить продукты питания, каждый район отождествлялся с тем, что он производит, и производил то, что от него ждали в Европе: каждый продукт, опускаемый в трюмы галеонов, бороздивших океан, становился /58/ предназначением и проклятием того края, где он был произведен. Международное разделение труда, которое возникло вместе с капитализмом, более всего напоминало, по меткому замечанию Поля Барана, распределение обязанностей между всадником и лошадью [32]. Мировые колониальные рынки росли как простые придатки внутреннего рынка нарождающегося капитализма.
Сельсо Фуртадо отмечает, что европейские феодалы, получив прибавочный продукт, в той или иной форме использовали его там, где он был произведен, в то время как главная задача испанцев, получивших от короля копи, земли и индейцев Америки, состояла в том, чтобы, изъяв прибавочный продукт, вывезти его в Европу[33]. Это замечание позволяет лучше понять конечную цель испанской колониальной системы, сложившейся в Америке: при некоторых внешних феодальных чертах она, в сущности, призвана была обслуживать зарождающийся в других странах мира капитализм. В конце концов в наше время богатые центры капитализма не могли бы существовать без бедных закабаленных окраин: те и другие образуют единую систему.
Но не весь прибавочный продукт ускользал в Европу. Заправлявшие колониальным хозяйством купцы, владельцы рудников, крупные землевладельцы имели право на свою часть доходов, создаваемых трудом индейцев и негров под подозрительным взглядом всевластной короны и ее главного союзника — церкви. Власть была сосредоточена в руках немногих людей — тех, кто отправлял в Европу драгоценные металлы и продукты питания и получал оттуда предметы роскоши. На оплату этих предметов роскоши и уходили состояния, сколачиваемые в Америке. Правящие классы не питали ни малейшего интереса к развитию различных отраслей хозяйства внутри страны или подъему технического и культурного уровня населения. Они выполняли другую функцию в механизме мировой экономики. Ужасающая нищета народа, которая была им даже на руку, предшествовала развитию внутреннего потребительского рынка.
Французский экономист Ж. Божо-Гарнье полагает, что самое тяжкое колониальное наследие Латинской /59/ Америки, объясняющее ее теперешнюю отсталость, — это нехватка капиталов[34]. Однако вся имеющаяся историческая информация доказывает, что колониальная экономика приносила огромные доходы классам, представлявшим на местах систему колониального господства. Избыток дешевой рабочей силы, а также большой спрос в Европе на американские товары сделали возможным, указывает Серхио Багу, «раннее и обильное накопление капитала в испанских колониях. Число тех, кто извлекал из этого выгоду, не только не увеличивалось, но даже уменьшалось относительно количества всего населения: ведь число безработных европейцев и креолов, согласно установленным фактам, постоянно росло»[35]. Капитал в Америке, после того как его львиная доля поглощалась европейским капитализмом, осуществлявшим процесс первоначального накопления, не приводил на американской почве — в отличие от европейской — к созданию базы промышленного развития, а растрачивался совсем на другие цели — на сооружение великолепных дворцов и пышных храмов, на приобретение драгоценностей, богатых одежд, роскошной мебели, на содержание многочисленной прислуги, на устройство расточительных празднеств. А какая-то часть избыточного продукта замораживалась при покупке новых: земель, замыкаясь в круговороте коммерции и спекуляции.
На закате колониальной эры Александр Гумбольдт обнаружит в Мексике «огромную массу капиталов, скопившихся в руках владельцев рудников и удалившихся от дел коммерсантов». Не менее половины недвижимой собственности и всего капитала Мексики принадлежали, согласно его свидетельству, церкви. Кроме того, церковь контролировала посредством ипотеки и значительную часть не принадлежавшей ей земли[36]. Мексиканские рудовладельцы, как и крупные экспортеры из Веракруса и Акапулько, пускали свои доходы на покупку латифундий и на ипотечные операции, туда же направляла свои средства клерикальная верхушка. Величественные здания /60/ превращали плебеев в принцев, умопомрачительные храмы росли как грибы после дождя.
В Перу в середине XVII в. поток капиталов энкомендеро, рудовладельцев, инквизиторов и чиновников имперской администрации направлялся в торговлю. Состояния, нажитые на какао в Венесуэле в конце XVI в. трудом целого легиона черных рабов под бичами надсмотрщиков, вкладывались в «новые плантации какао и других технических культур, а также в рудники, в городскую недвижимость, в рабов и в скот» [37].
Руины Потоси: период серебраАндре Гундер Франк, проанализировавший природу отношений в системе «метрополии — сателлит» как цепь последовательных подчинений, в одной из своих известных работ отмечает: наибольшей отсталостью и бедностью характеризуются как раз те районы, которые раньше были теснее других связаны с метрополией и пережили в свое время периоды расцвета[38]. Эти районы являлись основными производителями продукции, экспортировавшейся в Европу или — позднее — в Соединенные Штаты, а также самыми изобильными источниками доходов, но затем они были заброшены метрополией, когда по тем или иным причинам дела в них приходили в упадок. Яркий пример подобного падения представляет Потоси.
Серебряные рудники Гуанахуато и Сакатекас пережили свой расцвет позднее. А в XVI и XVII вв. центром американской колониальной жизни была богатая гора Потоси: именно с ней тем или иным способом были связаны производство пшеницы, вяленого мяса, кожи, вина, скотоводство и ремесла Кордобы и Тукумана, поставлявшие тягловых животных и ткани, ртутные рудники Уанкавелики и район Арики, где серебро грузили на корабли для отправки в Лиму, главный административный центр той эпохи. В XVIII в. появляются первые признаки заката Потоси, однако еще в эпоху завоевания независимости население территорий, соответствующих сегодняшней Боливии, превышало население земель, соответствующих сегодняшней Аргентине. А полтора века спустя население Боливии уже почти в шесть раз меньше населения Аргентины. /61/ Потоси рассматриваемой эпохи оставило после себя воспоминания о блестящей жизни, развалины дворцов и церквей да 8 млн. погибших индейцев. Любой из бриллиантов, украшавший герб какого-нибудь богатого кабальеро, стоил больше, чем мог заработать индеец за всю свою жизнь. Но кабальеро сбежали, прихватив с собой бриллианты. И теперь Боливия, одна из самых бедных стран мира, могла бы похвастать — если бы это не было так удручающе бессмысленно — тем, что именно она заложила богатство многих самых богатых стран мира. В наши дни Потоси — один из беднейших городов бедной Боливии. «Город, который больше других дал миру и сам теперь не имеет ничего», — как сказала мне старая потосийка, закутанная в километровую альпаковую шаль, когда мы разговаривали с ней в патио ее двухвекового дома, построенного наподобие андалузских. Город Потоси, обреченный на вечную ностальгию, терзаемый нищетой и холодом, все еще остается зияющей раной колониальной системы Америки: это город-обвинение. Миру давно бы пора попросить у него прощения.
Город живет объедками. В 1640 г. падре Альваро Алонсо-Барба напечатал в Мадриде, в королевской типографии, свой блестящий трактат «Искусство металлов». «Олово, — писал в нем Барба, — есть яд»[39]. Он упоминает в трактате горы, где «находят много олова, хотя немногие узнают его, а те, кто узнают, не обращают на него внимания, потому что ищут серебро». Сейчас в Потоси разрабатывают даже те содержащие олово руды, которые испанцы пускали в отвалы. Продаются даже камни, из которых сложены стены старых домов, — в них оказался высокий процент олова. Из устьев 5 тыс. шахт, открытых испанцами в горе Потоси, в течение двух столетий извергалось богатство. Гора даже изменялась в цвете, по мере того как ее подрывали динамитом, все ниже проседала вершина. Горы камней, скопившихся вокруг бесчисленных рудничных колодцев, отливают всеми цветами: розовым, сиреневым, пурпурным, охряным, золотистым, бурым. Дробильщики, «льямперос», разбивают эти камни, а сборщики, «пальирос», перебирают осколки, прикидывают их вес и ловкими пальцами, как птицы клювами, выхватывают куски, содержащие олово. В старые заброшенные забои, если они не залиты водой, входят, /62/ согнувшись в три погибели, шахтеры с карбидными фонарями в руках. Они обшаривают все. Серебра нет. Ни крупицы. Испанцы вымели последние прожилки метелками для пыли. Забойщики, «паякос», киркой и лопатой выкалывают небольшие забои, добираясь до остатков рудоносных жил. «А гора-то все еще богатая, — сказал мне без всякого удивления безработный, разгребая землю руками. — Во всем — промысел божий, вы только представьте: рудная жила растет, будто дерево, точно так же». Перед богатой горой Потоси высится свидетель ее запустения. Это небольшая гора, называемая Гуакахчи, что на языке кечуа означает «Плакучая гора». Из ее склонов бьет множество ключей чистейшей воды — «глаза воды», утоляющие жажду рудокопов.