Эмбер с любопытством огляделась, похвалила мою квартиру: не слишком много беспорядка для одинокого мужчины, классная ретромебель, где купил?
– Подержанная «От папы» – не моего папы, это магазин на Квин-стрит.
– Ааа. – Она засмеялась. – А я позвонила по старому номеру, хотела узнать, как ты.
Она осторожно обошла листы с раскадровкой, которые я расстелил на полу.
– Мне ответил какой-то парень, дал твой новый адрес.
– Это, наверное, был Бен. Или Каху.
– Он просил передать, что ты все еще должен ему сто баксов.
– Каху. Чувствуй себя как дома.
Я жестом указал на диванчик. Она села посередине, не оставив мне места ни с одной стороны, сняла лодочки, замшевые, цвета загара, но не такого сильного, как на ее ногах. Я увидел, что она порезалась во время бритья (тогда была в ходу однолезвийная бритва), а на мизинце приклеен пластырь.
– Ходишь в спортзал?
– Нет… а что?
– Выглядишь крепче. Чем раньше, я имею в виду. Не сильной, не мужиком или бодибилдершей, просто сильнее. – Я брякнул что-то не то.
– Это оттого, что я везде вожу Стюарта, поднимаю, спускаю, затаскиваю его кресло в машину и вытаскиваю из нее, – это как мини-тренировка.
Я притащил кухонный стул и сел не слишком далеко, но и не слишком близко от нее.
– Как ты?
– Честно? Хуже некуда. – Эмбер горько рассмеялась, пожевывая волосы. – Дочь Стюарта относится ко мне как к нерадивой сиделке. Почему бы ей тогда не поучаствовать? Он и ее отец тоже!
– И ее отец тоже? – Я состроил гримасу.
– Я имею в виду, он ведь не только мой муж, – уточнила Эмбер немного смущенно. – Она ведет себя со мной как последняя тварь, а у него не осталось сил, чтобы защищать меня. Он не хочет портить отношения в те редкие моменты, когда видит ее. Я понимаю, но все же.
Некоторое время она смотрела в пол, одна нога подрагивала от волнения.
– Скучаю по брату. Скучаю по веселым временам, когда мы с тобой были вместе. Раньше.
Я молчал, ожидая продолжения и не понимая, к чему все идет.
– Помнишь день, когда мы встретились? Я была в грязной одежде для верховой езды. – Она скрестила руки на груди, откинулась назад и закусила губу. – Я никогда не говорила тебе. О том, что произошло на самом деле. Когда Попкорн сломала ногу, я все видела. Дэнни пытался всего лишь удлинить ее шаг, и Попкорн споткнулась. Это могло случиться с кем угодно, – сглотнула она. – Папа прибежал с винтовкой и заорал как бешеный: «Ты, черт возьми, никчемушный! Я говорил тебе, лошадь не создана так гарцевать! Ты проклятый урод, долбаный педик!» А Дэнни взорвался: «Ты можешь бить лошадь, чтобы заставить ее делать по-твоему, но не меня! Давай, убей меня – но я не дам тебе убить того, кто я есть!» Я закричала, чтобы они оба остановились, но папа бросил винтовку и сказал: «Если ты можешь научить семисоткилограммовую лошадь вести себя неестественно, ты можешь и сам научиться вести себя так, как, черт возьми, задумала природа! Если ты этого не сделаешь, это сделаю я!» Это было невыносимо, лошадь кричала, и этот звук ударов, папа был готов убить Дэнни. Поэтому я выстрелила в бедную лошадь. Один выстрел, и все замерли. Папа замер с занесенным кулаком, Дэнни – с лицом в крови и широко раскрытыми глазами. Все было как в замедленной съемке, когда я направила оружие на папу. Он пристально посмотрел мне в глаза. Я… не собиралась промахиваться. Я хотела выстрелить. В собственного отца.
Она замолчала на мгновение и вытерла нос.
– Это был единственный раз, когда я видела, как он плачет. Потом он пошел в сарай. Не было у нас никакой Колыбельки – помнишь, я рассказывала тебе о ней. Никакой строптивой лошади не было. Помнишь синяк, с которым я появилась в Альбертоне? Его не могли скрыть никакие тени для век. Папа оставил вмятину в стене… моей головой. Мама попыталась остановить его, тогда он ударил ее о другую стену. Но то, что он сделал с мамой и со мной, не сравнится с тем, что он сделал с Дэнни, а Дэнни даже не сопротивлялся.
Моя челюсть, должно быть, отвисла, настолько шокировали меня ее слова.
– Стюарт знает?
Вот что я спросил. Мне было важно это знать.
– Смягченную версию. Только Дэнни знает. И мама. О таком не треплются. Когда об этом не говоришь, будто ничего и нет. Если я себе не напоминаю, то оно перестает существовать. Большую часть времени.
– Поэтому ты… вышла замуж за Стюарта? Чтобы сбежать? – мягко спросил я.
– Я чувствую себя грязной рядом с теми, у кого нормальные семьи. Стюарта пытали, он потерял жену, он знает, что такое боль. Наверное, мне нужна была отцовская фигура… Я знаю, это трудно понять.