Несмотря на многие минусы сельской местности, жизнь с Грейси была настоящим счастьем. Видя ее каждый день, я чувствовал, что нахожусь в идеальном для себя месте, учитывая обстоятельства. Конечно, приходилось вставать до рассвета почти семь дней в неделю. Дел было много, и к тому же я ездил на работу, потому что любые рекламные проекты приносили неплохие гонорары, которые пополняли наш с Милли совместный счет. Мы изображали семейную идиллию и в другом плане: готовили вместе, потом она мыла посуду, я – пол, и я становился на половую тряпку и танцевал, отчего Грейси заходилась смехом. Я фотографировал все эти «обычные повседневные вещи», иногда ставил камеру на таймер, чтобы мы втроем кое-как втиснулись в кадр. Я следил, чтобы мы много гуляли всей семьей. В супермаркете я катался на тележке по проходам, а Грейси визжала от радости. Еще мы ездили на море, и я научился подбрасывать Грейси высоко в воздух и спасать ее от волн. Это были не совсем каникулы, но в фотоальбоме все выглядело именно так. Шляпы от солнца, обгоревшие носы, замок из песка.
Мой новый дом был похож на нечто среднее между настоящим домом и съемочной площадкой, на которой мы, как нанятые актеры, импровизировали каждый день. Только одно место больше походило на убежище или святилище, и там никто не мог наблюдать за мной, – старая комната Эмбер. Я закрывал дверь, и наступала тишина. Шторы задернуты, все было так, как она оставила в последний раз. Иногда я заходил туда, раздвигал шторы и садился на ее кровать… потом разговаривал с ней, спрашивал о чем-то. Конечно, ответа я не ждал. Но это помогало услышать то, что, как мне казалось, она могла бы подумать. Ее голос звучал у меня в голове так же отчетливо, как и раньше. Женитьба на ее матери никогда не казалась мне неправильной; напротив, это только доказывало мою преданность Эмбер и нашему ребенку. Я мог поклясться, что чувствую в комнате тончайший аромат ее духов. На двухместном белоснежном плетеном диване лежала гитара (там, где она оставила ее в последний раз), на которой она иногда бренчала, но не слишком долго и не всерьез. Покрывала цвета слоновой кости с рюшами на ее кровати были все так же смяты от ее последних прикосновений. Двойные дверцы ее гардероба были широко распахнуты, внутри не было почти никакой одежды, ничего из тех времен или, я бы сказал, лучших времен, когда она была со Стюартом. Только рваные джинсы, несколько топов, пара кроссовок. Замшевый жакет с бахромой, слишком маленький, его она, должно быть, носила еще в детстве. Юбка «хула», длинное синее платье, расшитое пайетками, вырез до пупка, извращенная попытка показать больше, чем прикрыть. Я был шокирован тем, насколько оно выглядело, ну, неприличным, и во мне вспыхнула ревность, когда я попытался представить, для чего Эмбер надевала это платье… пока до меня не дошло, что это всего лишь костюм русалки, а подходящее бикини висело на соседней вешалке. Под ее кроватью хранились старые игры: «Счастливый случай», «Клуэдо» и «Уиджа», одна из тех спиритических досок, которую не разрешалось иметь Вики. Там же пылились пластинки, среди них «Rumours» группы Fleetwood Mac и «Double Fantasy» Джона Леннона и Йоко Оно – альбом, выпущенный в год его убийства, из-за чего их поцелуй на обложке всегда казался мне прощальным.
После того как я уже раза три заходил в комнату Эмбер, я наконец поддался мучительному любопытству. Не без угрызений совести открыл верхний ящик ее стола. Беспорядок, надо сказать. Куча карандашей, на одном надет большой ластик в виде боксерских перчаток. Бамбуковая флейта – расколотая, но на ней еще можно было играть. Нож для писем, который мог быть кинжалом. Старый секундомер, остановившийся навсегда. Я нашел ее читательский билет, водительские права, паспорт, даже на этих маленьких фотографиях она выглядела великолепно. Несколько монет, которые уже вышли из обращения, одна из них – десять центов 1967 года, на которой было написано «шиллинг» (подразумевалось, что это должно помочь предполагаемым тупицам перейти на десятичную систему). Ее крестильный талер, школьные значки за лакросс и хоккей, а также один за орнитологию. Затем, в глубине ящика, я обнаружил все письма, которые писал ей, некоторые со штемпелем Франции, все еще в изначальных конвертах. Я смотрел на них, не в силах пошевелиться. Эмбер хранила их, хранила все эти годы. Даже маленькие смешные послания, которые я писал ей, разные глупые записки. Значит, они что-то значили для нее. Иначе она не стала бы обвязывать их ленточкой. Я сидел там долго-долго, пытаясь все это осознать.