Мюнцера освободили от кляпа. Теперь он изредка произносил какие-то ругательства, впрочем, умолкая, как только встречался с гневным взглядом Мадраима.
После долгих разговоров мы, наконец, выяснили, что немцы разрезали наши позиции совсем узким клином. Этот клин был густо начинен и людьми, и боевой техникой.
В немецкой части, стоявшей перед нами, кроме фольксштурмовцев, безнадежно смотревших на эту войну, и еще совсем необстрелянных юнцов, были и старые фронтовые зубры с железными крестами в петлицах, полученными за грабежи в Польше, на Украине и в Белоруссии. Эти были готовы биться до конца и, как дрессированные волкодавы, следили за неустойчивыми ополченцами фольксштурма и безусыми юнцами из союза гитлеровской молодежи, которые умели только лихо кричать «хайль».
Оказалось, что немцы еще не знали сил, расположенных по обе стороны клина, поэтому и не решались начинать активные военные действия.
Очевидно, батальону Абдурахманова пока не угрожала опасность, но надолго ли?..
После того что я узнал, дальнейший допрос потерял для меня интерес. Я подсел к связисту Савельеву: возле его аппарата горели две немецкие свечки в штампованных картонных чашечках.
— Этой иллюминации у нас сколько хочешь, — сказал Савельев, вытирая рукавом гимнастерки крышку большого зеленого ящика. Я положил на нее блокнот, связной пристроил на соседнем ящике еще одну свечку, и я начал писать.
В такой обстановке родилась моя вторая корреспонденция о героях-разведчиках.
Я не пожалел о том, что, не дослушав допроса до конца, занялся своим делом, потому что после короткого затишья начались новые события, которые не дали бы мне возможности написать рассказ о друзьях Мадраиме и Андронове, если бы я не сделал этого раньше.
Пленных немцев отправили в штаб полка. В качестве конвоиров капитан Александров выделил двух молодых солдат, имевших легкие ранения. Они же доставили в редакцию «Суворовца» и мою корреспонденцию.
Андронова с Мадраимом старшина Сметанин увел в ближайший дом подкрепиться солдатской кашей и отдохнуть на немецкой перине.
Мы с капитаном вылезли из своего подземелья. Он с намерением обойти расположение своей роты, поговорить с командирами взводов, а я, движимый неистребимой жаждой впечатлений, с мыслью — не найдется ли какая-нибудь интересная деталь для моей записной книжки, в которую я записываю буквально все, — а вдруг пригодится.
Оказывается, уже рассвело. Солнечный диск пылал на востоке. Светло-голубое небо было ослепительно чисто, словно всю ночь его мыли и чистили, а краски для него подобрали лучшие художники.
За домом в неглубокую лощинку спускался фруктовый сад, отороченный по краям изгородью из могучих зеленых каштанов.
Зеленые стрелки первой травы редкой щетиной покрывали влажную землю.
Ах, как хороша весна даже здесь, на чужой стороне!
Я сошел вниз, к строениям. Их крыши виднелись под кронами деревьев. Хутор был мал и безлюден. За типично немецкими хозяйственными постройками стояло несколько повозок, нагруженных разным военным добром: ящики с патронами, минами, консервами, мешками с амуницией и крупой. Лошади, привязанные к коновязи, мирно жевали овес. На бревнах, в сторонке, сидели солдаты и чинили конскую сбрую и хомуты. Старшина Сметанин вертел в руках уздечку, пытаясь разорвать ее на части.
— Ой, старшина, зря руки трудишь! Ничего у тебя не получится. Узда еще сто лет жить будет, — говорил бородатый солдат, судя по глазам, опасавшийся за целость узды.
— Сто лет! Сто лет! — передразнивал его Сметанин. — В прошлый раз шлею чинил, а она под самым хвостом у лошади и разъехалась. Вот тебе и сто лет!
Солдаты рассмеялись. А незадачливый шорник строго ответил:
— Так ведь то под хвостом, можно сказать, самое деликатное место.
— Ну, ты мне не крути, — закричал Сметанин, — исправь сбрую, как полагается.
Увидев меня, он сделал руками широкий жест и сказал:
— У нас тут цех починки. Здесь чиним сбрую, колеса, а там вон… и людей… — он показал пальцем в сторону дома, с крыши которого война лишь кое-где сбросила черепицу.
Там на ступеньках крыльца сидел солдат с перевязанной головой. На него падали первые нежные лучи утреннего солнца. Запалив козью ножку и закрыв глаза, он прислонился к стене и отдался приятным минутам покоя. Над входом колыхалась белая тряпочка с красным крестом в центре. Через окно был виден бледный женский профиль и тонкие руки, которые то взлетали, то опускались: медсестра делала перевязку.