«Бессмысленно начинать всё по новой. Все мы восхищаемся теми ребятами из Монфальконе и их товарищами, поскольку они смогли бросить всё, что имели, и отправиться строить социализм в соседнем государстве, то есть в государстве наших соседей, друзей и близких.
Югославию разрушила война; теперь необходимо возвести фундамент нового мира, воздвигнуть из пепла страну, и сделать это должны монфальконцы; конечно, ситуация довольно запутана, будет нелегко: у югославской Партии много своих проблем — опять же застарелые коросты идеологии и национализма — впрочем, нам в Триесте об этом давно известно до мелочей. И гениального, порой даже слишком, товарища Тито мы хорошо знаем, и наших готовых пожертвовать всем товарищей, и то, что воля помогает бороться, а энтузиазм ценен как никогда прежде… Всё это да, но национальный вопрос — дело тонкое, деликатное, особенно после того, как Югославия завладела Истрией. Разумеется, национальный вопрос — это пережиток буржуазного строя, и он не должен быть преградой, к тому же для нас его не существует вовсе, но всё-таки, с политической точки зрения, необходимо брать в расчёт незрелость этого народа и его правящего класса. Нельзя думать, что с проблемой сведены счеты, и она преодолена, осталась в прошлом: перед нами всё ещё стоят крепкие стены непонимания… Было бы типичным экстремистским выпадом, системной ошибкой…, но товарищи решили иначе…
В общем, неплохо, когда есть кто-то с головой на плечах, кто может наблюдать, оценивать ситуацию, помочь, скоординировать действия, в нужный момент остановить, если это представляется возможным, иначе говоря, проконтролировать, а ещё, что самое важное, сообщить, как обстоят дела внутри структуры, какие сформировались группы и каковы тенденции… Хорошо, когда Партия в курсе всего и действует сообразно полученной информации. Разумеется, осторожно, стараясь не обидеть тех, кто рвётся в бой, не дать им заметить: будучи обиженными, они натворят много неприятностей», — во взгляде Блашича чувствовалось полное удовлетворение, — «Между тем, все прекрасно понимают, что порученная Партией миссия — это не отпускная поездка, а занятие не из лёгких…
Ты принесёшь Партии больше пользы, если будешь там, а не здесь. Возможно, по их мнению, в секретариате федерации, — согласен, важной автономной ячейки локального масштаба, — будет достаточно одного человека, меня, а ты нужен для более трудного и рискованного, разумеется, в определённых рамках, задания… Между нами, товарищами по Партии, говоря, так мы и закроем тему небольшого недоразумения, связанного с вопросом руководства в штаб-квартире. Да, конечно, я знаю, что ты вовсе не претендовал на моё место, тебя интересуют совсем другие вещи, более авантюрного свойства, приключения, но слухи — штука опасная, и Партии они не нужны», — он широко улыбнулся, — «В душе ты уже один из них. Поэтому будет верно, если ты отправишься вместе с ними, я же останусь в кабинете, буду проверять упражнения по греческому языку в перерывах между телефонными звонками и ожидать распоряжений Центрального комитета. Ничего не поделаешь: так решила Партия. Мы доведем до твоего сведения, каким образом и с кем связываться», — он встал и протянул мне руку, — «Товарищ Тавани объяснит тебе все детали. Прощай, товарищ».
Вот так, дорогой Когой, я и уехал. Прощание товарища Блашича казалось торжественным, почти благородным, неожиданно даже тёплым; так прощаются те, кто уходят со сцены и дают дорогу молодым, с теми, кого, стало быть, можно от всей души заключить в объятия перед отъездом, растрогавшись. Теперь Блашичу не нужно было бояться за свой пост в секретариате и будущие перспективы, с ним связанные. Я пошёл вниз по улице Мадоннина, сопровождаемый бурлящими потоками грязной воды, в руках я неуклюже держал то самое издание «Аргонавтик» — Блашич подарил мне его в необычном порыве эмоций. «Это так, на память. Я не знаю, будет ли у тебя время это читать, но ведь ты любишь хорошую литературу. Там есть перевод». Я смешался в толпе с серостью того дождливого дня, представляя себе, будто Блашич провожает меня взглядом: промокшая спина, покатые плечи, быстрая походка человека, удаляющегося за горизонт.
4
Всё по порядку. Как раз собирался это сказать. Порядок мне, действительно, не помешает, иначе я потеряюсь в собственных мыслях. Впрочем, не моя в том вина: на перебивающие друг друга, наслаивающиеся вопросы будут такие же путаные ответы; ведь мне необходимо время, чтобы сформулировать мысли, а если наготове уже следующий вопрос…, вот и получается, что я отвечаю как попало. Хотя именно такой тактики придерживаются все следователи.
И не нужно говорить, что вы ничего не спрашиваете. Даже если вы молчите, я всё равно слышу ваши вопросы, я читаю их по сомкнутым губам, вижу их на ваших лицах, я слышу, как вы шепчете их там, в других кабинетах, повсюду; они проникают в мои уши, как крик, как рёв. Повторяющиеся вопросы, вопросы, вопросы. Все всё хотят знать. Всем нужно вытащить из головы бедного человека всё, что там есть: мысли, образы, воспоминания, факты, улыбки, моря, города, свист урагана… Ветер раздирает ванты, просачивается в каждую извилину мозга и остаётся там навсегда, он устремляется то в одно полушарие, то в другое, то в левое, то в правое, то в северное, то в южное. Я видел свою фотографию на Вашем столе, доктор Ульчиграй, и догадался, что это не чья-то, а моя фотография, только благодаря тому, что там написано моё имя, а может, и не моё; я бы всё равно узнал себя в любой бесконечности, бескрайней галактике ночи накануне гигантского взрыва, в любом увядшем, распадающемся во тьме серо-белом цветке, линии, круге: это фоторобот разыскиваемого Сальваторе Чиппико, заключённого Сальваторе Цыпико, фото каторжника Йоргена Йоргенсена, официальный портрет Его Величества короля Исландии, снимок жертвы воздействия магнитного резонанса, — я слышал, как всё это говорил Вам этот Ваш соглядатай, как обычно, на загадочном языке инквизиторов.
Да, в голове человека есть множество вещей, или было, до того, как голову эту опустошили, вытянув из неё абсолютно всё. Эти исполосованные серые снимки — словно падающие звёзды, носящие моё имя, они отражают лишь оставшиеся в моей голове темноту и пустоту, потому что всё, что было в ней раньше, уничтожали на протяжении всей жизни другие люди. Млечный блеск и колеблющиеся, изгибающиеся в бесконечности сгустки, — это и есть я. Портрет человека. Разве, глядя на эту мазню, можно рассказать историю? А жизнь? Но тогда Мария… белоснежная маргаритка на черном полотне луга; я помню её раскосые, искрящиеся нежностью и иронией глаза, будто светящиеся на тёмном небе звёзды…
Тем не менее, доктор Ульчиграй, моё отношение к матовым снимкам, лежащим на Вашем столе, весьма неоднозначно. Я гораздо больше себе нравлюсь на фотографии, размещённой в альманахе Хобарт Тауна рядом с наброском моей автобиографии. Я очень сомневаюсь, что Ваши снимки доживут до возраста той фотографии; хотел бы я взглянуть на них, скажем, лет через сто.
Всё проще простого. Впрочем, Вы это уже и так знаете: Вы же сами на днях поместили этот альманах в свой волшебный фонарь. С нами часто так играл дядя Беппи, он называл себя волшебником. Как Вы, наверное, убедились, я послушный и не нарушаю Ваших запретов, я принимаю участие во всех играх, — о Боже, если бы только было можно… ничего-ничего, всё прекрасно, я пользуюсь библиотекой, я даже привык к экранам, в мои-то молодые годы… Вы не хотите узнать, каков на самом деле мой возраст? Может, я младенец? Я слышал, как Ваш служка говорил что-то там про игровую терапию. Эта наполненная машинками и другими игрушками комната напоминает игровой уголок в детском саду. Сколько лет, по-Вашему, человеку на этом портрете? Крепкое телосложение, большие, почти бесцветные глаза, они ничего не выражают, просто невинно смотрят сквозь тебя. В них, как в водной глади, отражается мир, и им достаточно моргнуть, как всё, что было в них до этого, исчезает, уносится бесследно. Светлые, бездонные глаза. Они не боятся Господа, в них нет вопросов, а если бы были, то за эти вопросы пришлось бы дорого заплатить, — уж я-то знаю. Высокий лоб, взъерошенные пепельные волосы, большой нос, мясистые губы, старый залатанный пиджак, на шее… платок.