В этот момент в дверь постучали.
— Ваше благородие, — донеслось из коридора, — господа офицеры очень даже просят вас срочно прийти к ним в кают-компанию.
В кают-компании на инженер-поручика налетел возбужденный мичман Аквилонов, помощник с «Камбалы»:
— Где вы пропадаете, Алексей Николаевич?! Тут такое дело, а вы...
«Неужто узнали о трагедии в токарном и обсуждают?» — озадачился Несвитаев.
— Господа, господа, прошу всех ко мне, все готово!
Аквилонов стал посреди кают-компании, держа зачем-то перед собой перевернутую вверх дном фуражку. Все офицеры двинулись к нему, фон Рааб-Тилен увлек за талию Несвитаева.
— Да объясните ж, господа, что это значит? — взмолился инженер.
— Ка-ак?! — Двенадцать пар глаз уставились на него изумленно: вот троглодит!
А дело, оказалось, было вот в чем. Нынче за обедом, на котором Несвитаев отсутствовал, офицеры опять завели разговор о пианино: столь чтимый всеми флотскими инструмент полагался по реестру снабжения отдельному отряду субмарин, тогда как в реестре для судов класса «Днестр» он не значился. Что тут делать? Хоть на пирсе пианино ставь! Во всех институтах мира подобная неувязка, надо полагать, была бы легко улажена. Но во флоте Российском...
— Господа, — подал за обедом мысль интендант Борис Корсак, — есть выход: пиандрос надо брать через жену Главного смотрителя флотских магазинов, Пузыревского, — Жозефину Агаповну, она решает за мужа все проблемные вопросы, берет натурой.
— Ну так в чем же дело! — оживились офицеры.
— Но...- интендант потупил глаза, — дело в том, что она привлекательна, как сорокалетняя...
Тут он что-то прошептал наклонившимся офицерам, отчего по кают-компании пролетел ангел печали.
— Тянем жребий! — потея от решимости, вспорол тишину помощник с «Карася», Наполеон Борщагин.
Вот тут-то и хватились Алексея Несвитаева, послали за ним: с какой это стати инженер уклоняется от тяжкого жребия.
Наверное, лица шизофреников из лондонского клуба смерти так не бледнели при извлечении роковой фишки, как у подводников, опустивших руки в фуражку Аквилонова, где среди тринадцати жетонов один был «на любовь».
Ох, нехорошо, — вздохнул Тилен, — нас тринадцать.
— Может, отца Артемия четырнадцатым возьмем? — нервически хохотнул мичман Власьев.
— Господа... я не смогу, — вдруг залепетал Михаил Аквилонов, — если выпадет, застрелюсь.
— Стыдитесь! А еще подводник! — сурово осадил его мичман Борщагин.
Жребий выпал Борщагину.
— Все логично, — тут же успокоил его Аквилонов, — историческая закономерность: Наполеон и Жозефина!
Борщагин не был слюнтяем, стреляться не стал.
На следующий день новенький чернолаковый «Кристофори» блестяще довершил уютный интерьер кают-компании, и Аквилонов беспечно исторгал из него новомодный кейк-уок.
Вестовой Бордюгов
А разговор о Чухнине все же состоялся. И не только о Чухнине.
Как-то вечером у себя в каюте поручик решительно сказал вестовому:
— Садись, Павел, за стол. Вот пей чай с бубликами. Это, знаю, любишь. И рассказывай про Чухнина.
Матрос, казалось, ничуть не удивился словам начальника, будто ждал их.
— Только давайте так договоримся, Алексей Николаевич, — то что я вам расскажу, считайте, от меня вы не слышали. Ну, как будто в книжке прочитали.
— Ох, мы какие! Ладно! Валяй, апостол Павел, по-книжному.
— Штука в том, что у нас последнее время мода взялась: чуть где какое душегубство случится — дело рук, мол, революционеров. Удобно: все беспорядки империи на одних революционеров свалить, очернить их, опаскудить перед простым народом. Но, во-первых, революционер революционеру рознь, во-вторых, далеко не всегда они, революционеры, к душегубству причастны. Вот как раз адмирала Чухнина вовсе не революционеры убили.
— Как? Но ведь все газеты...
— Алексей Николаевич, вы ведь все равно спросите, откуда мне это известно. Не буду скрывать: брат мой покойный, Степан, рассказал.
Тот человек, что убил Чухнина, вовсе не был революционером. Он потом эсером стал, опосля. Зверонравный человек был адмирал Чухнин. И не в том его зверонравие сказалось, что он здесь, в Севастополе, вооруженное восстание задушил, не в том, что Петру Петровичу Шмидту — вечная ему память — приговор смертный утвердил: на то и есть Главный Командир флота, царевый первый тут сатрап, — нет, в душе своей жесток был он. Действительно, было такое: в феврале 1906 года эсеры чуть было не приговорили его. Однако раздумали. И тогда на прием к нему заявилась девушка, Катя Измаилович, шестнадцати лет, дитя еще... Все это Степану сам Шатенко рассказывал — вестовой Чухнина, тот самый, что и порешил адмирала. Так вот. Стояла тогда эта девчушка, говорил он, — худенькая такая, с большими испуганными глазами — суконная шапочка на голове, козловые башмачки на ногах, руки спрятаны в мерлушковую муфточку. Когда Григорий Павлович вошел в приемную, она выхватила из муфточки револьвер и три раза выстрелила в него, — ранила адмирала в левое плечо. Ну, Шатенко, конечно, вырвал у нее револьвер. И вот тут-то Чухнин дал волю зверю, жившему, видно, в нем. Бывает так, Алексей Николаевич, живет человек со зверем в сердце, не показывает никому — не было, значит, подходящих обстоятельств. Выволок Чухнин самолично девчонку в сад, прикрутил гамаком к миндалю и стрелял в нее, стрелял, — сердце у меня заходится, когда все себе это представляю, — стрелял в лицо, а особливо в низ живота, стрелял в уже обвисшую, неживую, стрелял из своего смит-вессона, затем из винтовки, выхваченной из рук прибежавшего караульного матроса... Скажите, Алексей Николаевич, кто, кто поймет страдания той девочки в последние секунды коротенькой ее жизни? Полиция потом долго не могла установить личность убиенной: заместо лица — кровавое месиво... Вдова провизора Измаиловича токмо по родимому пятнышку на бедре смогла опознать свою Катюшку. Ни к какому кружку, ни к партии это дите не принадлежало, всю свою короткую, как искорка, жизнь правду в одиночку искало... Все это видел своими глазами адмиральский вестовой Шатенко. Потом ночами не спал, метался, плакал, молился, все просил у покойницы прощение, что не заступился за нее тогда. А адмирал с той поры будто с цепи сорвался, лютый стал пуще прежнего. Вот и приговорил его тогда Шатенко. Судом своей совести. Остальное вы знаете по газетам: на даче, у теннисного корта, когда адмирал подписывал очередной смертный приговор, вестовой, «злодей-революционер», застрелил своего адмирала в упор из винтовки, А «злодей-революционер» в то время и слыхом не слыхивал, что есть такие на свете — эсеры. Кстати, эсеры спасли тогда Шатенко от расправы, переправили за границу. Опосля своим сделали. Теперь, Алексей Николаевич, самое главное. Говорят: эсеры! эсеры! А нешто эти эсеры — революционеры? Это они поначалу революционерами были...