— Ты чего там бормочешь? — спрашивал Белкин. — Через два дня в море выходить, ты бы не молился, а свое устройство еще раз проверил.
Вечером Несвитаева пригласили в рубку дежурного по отряду. Там его ожидал коренастый Перфильев. Напористый, сразу лишив тактичного Алексея возможности отказаться, он заручился его обещанием быть завтра в «Гранд-отеле», по случаю его, Перфильева, дня ангела.
В назначенный час, ругая себя за мягкий характер, Несвитаев мрачно брел на черт-те чьи не то именины, не то день рождения. Он не любил бывать в незнакомых компаниях.
Перфильев встретил его возле тяжелых от меди дверей «Гранд-отеля». Обволакивая радушием и легким коньячным амбре, уважительно, под локоток, препроводил его к отдельному, на втором этаже, кабинету. «Господи, ну сделай так, чтобы хоть побольше людей было: высижу с полчаса и смоюсь незаметно», — тоскливо подумал на пороге кабинета Несвитаев.
Господь бог мольбе поручика не внял: в полумраке кабинета, на диванчике, сидела только одна женщина. Алексей обмер: сиреневая!
— Кира Леопольдовна, моя бель-сер, сиречь сестра жены. Бывшей, — представил ее Перфильев. — Прошу жаловать, любить не прошу, все равно влюбитесь. А это, — в голосе полковника послышалась ирония, — мой добрый ангел-хранитель.
Поручик растерялся, забыл поцеловать даме руку, поклонился смущенно. Женщина улыбнулась, сама подошла к нему, шутливо погладила его локоть, назвала пай-рыцарем и увлекла обоих мужчин к сияющей на крахмальной белизне стола горке хрусталя и серебра. Она была в лиловом (о, разве могло быть иначе!) вечернем, смело декольтированном платье из рытого бархата, туго схватывающем ее тонкую талию и едва-едва прикрывающем высокую грудь. Но в ложбинке этой, открытой взорам, такой, казалось бы, доступной груди знаком предостережения полыхал сумеречный огонь крупного аметиста, камня-трезвенника, символа чистоты и строгой жизни, камня, нежно-фиолетовое пламя которого горит на митрах, панагиях, наперсных крестах митрополитов, в рапидах, трикириях диаконов, в церковных алтарях. И, вместе с тем, от Киры Леопольдовны веяло пороком.
С красивого узкого лица Киры Леопольдовны почти не сходила какая-то загадочная улыбка, голос у нее был мягкий, грудной, окончания фраз она притушивала почти до шепота — они сливались с шипением пузырьков шампанского в бокалах. Это — последнее, что успел отметить про себя Несвитаев, дальше он, что называется, потерял голову.
Бедный поручик пил нынче не вино — сиреневую мечту. Над запотевшим шампанским, над горлышками лафита, люнеля, глинтвейна, над дымящимися пулярками и филейчиками из дроздов, над куриными полотками, над крустадами из воздушных меренг, птифуров и шербета — плыла в лиловом мистическом тумане одна она, осиянная Кира Леопольдовна! В эти минуты для поручика не существовало на свете ни этого милого, с запотевшей красной проплешиной именинника, ни мужа Киры Леопольдовны (о нем она: генерал, начальник севастопольской артиллерии — монстр, бом-бардон-вульгарис, укатил по делам в Лондон, не взяв с собой супругу) — во всем мире сейчас он был вдвоем с лиловой загадкой. Он тонул, подводник, тонул, забыв о предельной глубине погружения, в опасной глубине русалочьих глаз. Бледная от вина, Кира Леопольдовна пристально, не мигая, глядела на него и говорила лениво:
— Ах, романтичные подводники! На вас, водяных чертей, нынче мода. Как на длинные шлейфы, на Гамсуна и Пшибышевского, на пустое очарование. Как все это глупо — но мода...
Перфильев, понимая, что его ангел-хранитель совсем пропал, попытался было ему помочь:
— Бель-сер, это нечестно, это же провокация с вашей стороны, пощадите мальчика.