— И книжки какие-то у вас... Понсон дю Террайль: «Роканболь»... журнальчик, х-м, «Шиповник»... м-да, слышали мы, матросы, про такой журнальчик...
Бордюгов полистал с минуту журнал, хмыкнул и насмешливо вполголоса стал читать:
Во мура, так мура!..
Ух, прохвост, эко девку охмуряет! Да неужто находятся дурочки, что клюют на такую чепуху?
— Положи журнал, он не для матросни.
— Ну уж куда нам! — нимало не обижаясь усмехнулся Бордюгов. — Мы суконные, мы дубинные, мы навозные, пестрядинные! Нам бы что-нибудь попроще, насчет землицы, к примеру, когда она, родёмая, крестьянину будет отдана, а это баловство, стишки эти — для господ да для их сударок, каждому свое!
Поручик засопел еще свирепей. А Бордюгов продолжал как ни в чем не бывало:
— Сологуб: «Навьи чары»... Арцыбашев: «Санин»...
Поручик пружинно вскочил и, вырвав из рук матроса «Современный мир», где был напечатан «Санин», вышвырнул журнал в открытый иллюминатор.
— Слушай, ты-и! Ты все же меру знай!
— Виноват, ваше благородие! — Бордюгов вытянулся в струнку. — Разрешите идти?
Поручик с размаху бросился опять на койку, проскрежетал сквозь зубы:
— Делай свое дело! Приборку! Понял?
— Так точно, ваше благородие! Оченно даже понял! Как тут не понять...- уже тихо добавил.
Однако через минуту Несвитаеву сделалось стыдно за вспышку. Он спустил ноги на пол.
— Может быть, апостол, вы подскажете, что мне надлежит читать?
Вестовой угрюмо наяривал шкуркой медь иллюминатора, молчал.
— Я же спрашиваю, черт побери!
— Ужо куда нам!
Пятиминутное молчание.
— Ладно, Паша, не серчай, злой я нынче. Но и ты нахал порядочный.
И все же они любили друг друга. Вестовой для порядка поворчал, что-де вот осенью уйдет в запас и избавит их благородие от своего нахального присутствия, потом присел на краешек дивана, стал смотреть на офицера.
— Что ты на меня уставился?! Я жду — что мне следует читать, а чего не читать?
Бордюгов улыбнулся широко, добродушно и невинно спросил:
— А вот скажите, Алексей Николаевич, откуда это: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»?
— Не знаю, — честно признался поручик, — чертовщина какая-то: призраки...
— А что хоть за призрак такой — коммунизм, а?
— Ну... социализм — это анархия, бред жидомасонов... студентов там разных... а — коммунизм... э-э... нет, не знаю. Не слышал даже о таком.
— Алексей Николаевич, я вам шибко благодарен за книжки, которые вы мне приносите из города: Горького, Короленко, Серафимовича, графа Толстого. Сами знаете, у матросов в судовой библиотеке, кроме сказок про Анику-воина, глуповатой «Зорьки»{7} да истории династии Романовых, ничего нет. Вот матросам и остается только — играть в две игры флотские, что по тупости одна другую стоит, — домино и перетягивание каната. Кабы не вы, Алексей Николаевич, может, и я забивал бы козла, или, хуже того, рвал косуху в увольнении. За это я вам премного благодарен. Только не обижайтесь, вот вы читаете Ницше, Шопенгауэра, философов разных мудреных, другие умные книги, а вот про такое понятие, как коммунизм, не слышали даже вовсе.
Бордюгов говорил мягко и очень серьезно, от прежней иронии не осталось и следа. Поэтому поручик не оборвал его. Только глянул тоскливо, затравленно.
— Паша, христом богом прошу, слезь с моей души! Не до этого мне сейчас...
Вестовой прекрасно все видел, понимал состояние своего начальника. Он улыбнулся и, пожелав спокойной ночи, вышел из каюты.
Оставшись один, Несвитаев почувствовал себя вовсе скверно. Он хватил кулаком о подушку и замычал от ярости. Столько пережить позора! Наивный глупец — поверить какой-то стер-ляди!.. Полковник Пароменский из контрразведки отнесся к нему по-отечески сочувственно: «Жена генерала, говорите? Эко она вас, батенька! Их превосходительство, генерал-майор Пилкин, действительно имели несчастье быть непродолжительное время супругом этой особы. К вам, впрочем, мы особых претензий не имеем, это так ведь понятно — молодость. Но сделайте выводы. Во время войны у вас могли быть крупные неприятности... Кто она такая? Ну уж это наше дело разбираться».
«Ах, Кира, Кира... Ты еще совсем недавно была лиловой загадкой. Мистический свет, озарявший тебя, — был тот самый свет, который едва брезжит в глазах иконописных мадонн Чимабуэ, угадывается у Гирландайо, сияет у Верроккьо, звенит торжественным гимном у титанического Леонардо... Нет, не прав Чехов, не прав, говоря, что лицо — зеркало человеческой души... Ее лицо! У-у...» — глухо мычал Алексей.