— Какая же земля? — отвечает Несвитаев. — Рабство тогда было.
— А что такое рабство? Это как у нас? — с невинным видом подкидывает сбоку вопрос Митрохин.
— У нас не рабство, — терпеливо разъясняет инженер, — у нас в России свободная... неограниченная...
— Неограниченная монархия, да? — тут же нахально подсказывает Митрохин.
— А правда ли, — спрашивал другой матрос, — что Наполеон землю раздавал не только своим крестьянам, но и крестьянам других народов, которых он завоевывал?
Земля. Все они говорили и спрашивали про землю. Это, пожалуй, было главным, что по-настоящему интересовало матросов.
Однажды Алексей изучал с ними новый устав. «Матрос — слуга государя и родины, защитник их от врагов. Врагами государя могут быть не только иноземцы, но и свои люди, не исполняющие законов и идущие против властей. Делай все, что прикажет начальник, а если против государя — не делай. Приказ исполняй быстро и точно». Он глянул на дремлющего за столом Скибу.
— Понял, Скиба? Быстро и точно — а не как ты, увалень.
Матрос поднялся и невозмутимо сказал:
— Это все потому, как я дюже обмозговываю все приказы. — Поди разберись — против али не против царя-батюшки те ваши приказы. — И, помолчав, добавил:
— А ежели приказы надлежит выполнять, почему тогда министры не шибко выполняют приказ государя нашего — отдать землю народу?
— Во-первых, Скиба, его величество такого приказа не отдавал, во-вторых...
— Ха! Дождешься от царя! Держи карман шире! — тут же встрял Митрохин.
Несвитаев смутился.
— Прекратить разговорчики! — не очень уверенно прикрикнул он и спрятался за 947-ю статью нового устава внутренней службы: — «Всем военнослужащим вообще воспрещается публичное произнесение речей и суждений политического содержания». Понятно?
И тут же напоролся на насмешливый взгляд своего вестового Бордюгова.
Непросто было честному, думающему офицеру с этими матросами.
И были у Несвитаева еще книги. Он искренне теперь удивлялся, как мог почти два месяца обходиться без них. То чтиво, которым пичкала его Кира Леопольдовна, было, конечно, не литературой. Порнография — это духовный наркотик, моральное извращение. А в основе любого извращения лежит немощь, ущербность. Алексей Несвитаев ни ущербным, ни немощным не был и потому, относительно легко сбросив с себя наркотический морок, с наслаждением погружался теперь снова в прекрасный мир литературы. Немитц, верный обещанию, будучи одним из семи членов комитета Морской библиотеки, познакомил его со старшим содержателем библиотеки Дмитрием Ивановичем Каллистовым. Тот с первого разговора, похоже, разобрался в сути инженер-механика:
— У вас, молодой человек, ярко выраженная потребность в чтении, в поисках духовной истины. И неудивительно: самой читающей публикой на флоте всегда были инженеры и врачи. Не обессудьте, вы исключение, — улыбнулся он в сторону Немитца, артиллериста. — Для иных чтение — способ убить время, развлечься, у других — приискать в книгах познавательное. У вас — потребность духовная. Однако, Алексей Николаевич, вижу, пробел у вас в знании истории. История — волшебная палочка, связывающая прошлое с настоящим и будущим. Будущим, да-с. Нельзя без оглядки бежать вперед. А человек бежит, бежит, не оглядывается — в этом одна из его бед. О, сколько невзгод и трагедий могло бы избежать человечество — уважай оно хотя бы малость историю своих пращуров. Историю их грустных ошибок и красивых тупиковых дерзаний! Вот-с, пользуйте для начала.
Он протянул Несвитаеву три тома Валишевского: «Вокруг трона. Екатерина II — императрица России», «Последняя из Романовых, Елизавета I» и «Роман императрицы России, Екатерины II».
Когда через несколько дней, проглотив все это, Несвитаев снова попросил у Каллистова интересного Валишевского, тот улыбнулся:
— Нет-с, милый Алексей Николаевич. Валишевский — это не история, а баловство. Сие я вам, не обессудьте, лишь для затравки дал. Извольте-с заняться историей настоящей. Прошу: Геродот, Плутарх, Плиний, Тацит, Светоний, Корнель Непот, Рейналь, наш Соловьев Сергей Михайлович. Пока достаточно. А потом продолжим-с.
Несвитаев близко сошелся с Немитцем. Однажды он спросил у него, каким тот видит будущее России.
— Не знаю, — раздумчиво ответил артиллерист, — но так дальше продолжаться не может. Будут великие потрясения.
И, помолчав, добавил без тени рисовки, будто давно уже решил про себя: