— Но что бы ни произошло, я останусь с Россией, со своим народом.
Вскоре они распрощались: Немитц уезжал в Петербург, поступать в академию. На прощанье Александр Васильевич сказал фразу, надолго запомнившуюся Алексею: — Чтобы решиться на что-то большое в жизни, нужно самым крутым образом подвергнуть сомнению все несомненное.
Они расстались надолго. Судьба сведет их через много лет самым неожиданным образом. Когда Александр Васильевич будет командовать Морскими силами молодой Советской республики, а Несвитаев... Но зачем же забегать вперед? Сложны людские судьбы.
Огорченный расставанием с человеком, который — Несвитаев это чувствовал — мог бы стать ему настоящим товарищем, другом даже, шел инженер-поручик вверх по Екатерининской. Навстречу катил лихач на дутой шине. В открытой лакированной коляске сидела пара. Моложавый черноусый кавторанг, улыбаясь, шептал что-то на ухо своей спутнице. Алексей опешил: Кира Леопольдовна, собственной персоной, живая и невредимая, глядела на него насмешливо полуприкрытыми русалочьими глазами.
На следующий день нарочный военно-морского суда вручил Несвитаеву внушительного вида служебный конверт с темно-кровавой сургучной печатью. Без обратного адреса. Странно.
Сломав печать, Алексей извлек пачку исписанных крупным твердым почерком листов. От Перфильева. Пробежал глазами по строчкам — чушь какая-то, только, наверное, в пьяном виде сухой Перфильев способен был съехать с прямой дороги жесткой логики на обочину сантиментов. Послание навевало тягостные думы о Кире Леопольдовне, читать не хотелось, скомкал, сунул в карман, снова доставал, прятал — так несколько раз. Однако бумага в кармане почему-то не давала покоя, пошел в каюту, заперся и стал читать все подряд.
Милый, милый (второй «милый» зачеркнуто)
Алексей Николаевич!
Вы удивитесь, видно, получив письмо от человека, которого толком и не знаете. Мое письмо — искреннее желание сделать вам что-то хоть малость полезное. Не из чувства благодарности за мартовское спасение — я давно не дорожу жизнью, и ваша тогда неуместная, я бы даже сказал, неуклюжая помощь вызвала у меня не более чем ироническую досаду — нет, просто среди стада двуногих я вдруг усмотрел в вас человека. Усмотрел не сразу, со временем.
Человека. Я тоже хотел, очень хотел когда-то быть им.
Читайте все подряд или бросьте это в урну! К черту! Слышите?
Так и знал, что будете читать дальше, я ведь неплохой психолог: профессия обязывала. Читайте же дальше этот больной бред — так вам и надо, раз вы человек,
Ну, не обижайтесь!
Примите мою исповедь — ни в бога, ни в черта я не верю — кому-то я должен исповедаться! То, что вы обо мне прочтете, не знает в полном объеме ни один человек на свете.
Отец мой, Аверьян Перфильев, хваткий грамотей из херсонских мещан, служил перед Крымской кампанией в Севастополе полковым писарем. И долго, может быть, служить бы ему в этой крысиной ипостаси, кабы не война. В отечества минуты роковые странным образом преломляются людские судьбы. Добропорядочный, казалось бы, человек вдруг становится подлецом и предателем, а скромный, невидный служака — героем. В каленом горниле войны из человеческой руды добрый металл выплавляется особливо от шлака... Во время обороны города случай свел отца с отчаянным матросом Кошкой, и стал серенький писарь лихим пластуном. Четырежды рвал свою шкуру о вражьи штыки, чудом уходил (не убегал, уходил) от смерти и честно заработал четыре Георгия на грудь. А когда уже полузадушенный Севастополь агонизировал во вражьей удавке, достала таки злодейка-судьба отца: бомбой оборвало ему обе ноги по пах. Умирая в санитарной фуре, потребовал полный Георгиевский кавалер священника. Явился полковой батюшка. У изголовья умирающего сидела зареванная сестра милосердия. С трудом владея костенеющим языком, бедняга поведал попу, что сестрица Варвара брюхата от него и христом-богом молил обвенчать их. Постигнув сердцем трагичность момента, батюшка махнул рукой на условности и немедленно приступил к обряду венчания. А когда, заканчивая его, провозгласил «долгие лета», холодная рука раба божьего Аверьяна Перфильева выскользнула из невестиной ладошки. Священник, горячо желая добра несчастной молодухе, сделал вид, что не заметил этого (сама мать моя это хорошо заметила), и обвенчал цветущую девицу с трупом. По окончании войны указом нового царя полный Георгиевский кавалер Аверьян Перфильев был посмертно произведен в зауряд-прапорщики и вдове его, Варваре, с младенцем Николаем, сиречь мною, родившимся в декабре, определено было скромное пенсионное пособие. Жила матушка в Севастополе, работала в морском госпитале, замуж не вышла (все-таки прекрасны русские женщины в верности своей памяти суженого, это вам не рабская восточная привязанность к мужу-хозяину), трудилась, старалась, как могла, — и все для сына. Определила меня в Константиновское реальное училище. Рос я крепким, ладным, самостоятельным, с неплохими способностями к наукам, — но замкнутым и самолюбивым чрезвычайно. Самолюбие заставляло меня быть первым по успеваемости среди других, даже более способных. Окончив шесть классов реального, я был принят в Одесский кадетский корпус. Кадеты за спиной называли меня липовым дворянчиком, в глаза не решались, зная мою крутую силу и характер. А дальше, после корпуса, покатились однообразные, как бильярдные шары, будничные дни серой пехотной службы в богом забытых тмутараканских гарнизонах. Но чем скучней и невыносимей становилась уставами огороженная жизнь, тем сильнее росло в душе упрямое, злое желание — во что бы то ни стало вырваться из обрыдлого болота суконной беспросветности и занять свое, мною самим определенное место в жизни. Выгодной женитьбы я не искал, думал, подло это, хотя были партии («партии» зачеркнуто, написано «случаи») — куры с состоянием, — все свободное время посвящал я математике и книгам по стратегии — готовил себя в академию. Но карьера не высвечивала, в академии отказывали под разными предлогами, мешало плебейское происхождение. В честолюбивых помыслах возлагал я надежды на войну, заранее предопределив себе: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Но когда началась война с Турцией, я по пути в действующую армию заболел тифом, полгода провалялся в тыловых госпиталях, и надежда на бросок удачи опять отодвинулась куда-то в неопределенность. Бежали годы, а я, дослужившись до штабс-капитана, будто споткнулся, застыл на этом сермяжном чине. Однажды, испросив отпуск, приехал в Петербург. Целыми днями бродил по столице, часами стоял на Дворцовой площади, внимательно, враждебно рассматривал Генеральный штаб, словно изучал неприятельскую крепость, которую предстоит брать штурмом. Как-то под вечер, перейдя Гренадерский мост, оказался на Выборгской стороне, встретившей меня краснокирпичными корпусами фабрик и неприветливыми лицами рабочих, валивших после гудка из фабричных ворот. Хотел было уже повернуть назад, но внимание привлекла какой-то красивой неожиданностью старая церковь. Я шагнул за ограду. Службы в тот день не было, в церкви находился один служка, который и поведал мне, что церковь петровских времен, именуется Сампсоньевской, а в церковной ограде покоится прах великомученика Волынского Артемия Петровича, всесильного вельможи, павшего жертвой бабьей слабости императрицы Анны Ивановны. Долго сидел я на старенькой скамье в церковном саду и думал о превратностях людских судеб и капризной хрупкости таких, казалось бы, основательных понятий, как власть, слава, богатство. Быстро догорал в пурпурном великолепии северный августовский вечер, и кленовые листья с золотыми подпалинами мягко ложились на мраморную плиту надгробия. Я не заметил, сколько прошло времени, стало совсем темно. Вдруг из глубины сада послышались осторожные шаги, кто-то пробирался через кусты в мою сторону. Двое в темных одеждах, не заметив меня, остановились по другую сторону куста боярышника у ограды, отделявшей церковную территорию от слабо освещенной газовыми фонарями улицы. Недобрые намерения этих двух не оставляли сомнения, и когда сухо щелкнул взводимый курок, я даже не удивился, но, еще не зная, как поступлю дальше, сжался как зверь перед броском и затаил дыхание. Прошло около получаса, со стороны Невки послышался стук копыт о брусчатку мостовой. За кустом заворочались, зашептались, было ясно, развязка приближается.