Служил я рьяно, себя не щадил. Синим апрельским вечером Дмитрий Сергеевич Сипягин положил руку мне на плечо: «Мнится мне, эти плечи выдержат тяжесть генеральских эполет?» На следующий день я сопровождал Дмитрия Сергеевича в Мариинский дворец, на заседание Комитета министров. Звенел веселой капелью солнечный петербургский апрель, на мостовой, у кромок синих луж, ошалело дрались пьяные от солнца и талой влаги воробьи, во влажных взорах бледнолицых северянок лучи солнца дрожали озорными лукавинками (как видите, и сухарю Перфильеву не чужда поэтика). Даже сам Дмитрий Сергеевич, степенно откинувшийся на спинку пролетки, при въезде на Сенатскую площадь проводил далеко не отеческим взглядом стайку раскрасневшихся старшеклассниц, выпорхнувшую из Александровской гимназии. А я почему-то маялся, на душе было тоскливо, тревожно, несмотря на вешнее солнце. Предчувствия ?..В розовом вестибюле министерского дворца было людно. От стоящей особняком возле мраморного Меркурия группы сановников — помнится, стояли: барон фон Искуль, граф Фредерике, Муравьев, Коковцев, еще кто-то — вдруг отделился и пошел нам навстречу давний недруг, соперник Сипягина — Вячеслав Константинович Плеве. Паточно улыбаясь, обплыл бочком Дмитрия Сергеевича, взял меня под локоток, повлек назад, обволакивая радушием: «Голубчик, Николай Аверьянович, я вас хочу включить интересаном в одно дельце...» Я зачем-то глянул на часы — час с четвертью пополудни — и обернулся в сторону Сипягина, который находился от меня уже шагах в десяти. По ковровой дорожке лестницы к нему стремительно сбегал высокого роста белокурый офицер в адъютантской форме. Он держал в руках пакет. Приблизясь к Сипягину, протянул пакет ему.— От кого? — придушенным, бесцветным голосом спросил мой шеф.— От покойного министра Боголепова, Николая Павловича!Я рванул локоть из пухлой цепкой ладошки Плеве. В ту же секунду загремели выстрелы, и, широко разинув рот, Дмитрий Сергеевич стал медленно оседать на ступени. Тремя прыжками я оказался между шефом и террористом. С кривой улыбкой тот протянул мне на ладони браунинг:— Балмашев. Бывший студент. Приговор приведен в исполнение! Ничего больше не скажу! — закричал истерично.Через два дня новый Министр внутренних дел Плеве (!) распорядился: полковника Перфильева как не сумевшего сохранить «драгоценную жизнь большого государственного человека, Дмитрия Сергеевича Сипягина», разжаловать в ротмистры и направить в распоряжение Начальника Таврического жандармского управления. Сейчас я даже обиды на Вячеслава Константиновича в душе не таю: он так рвался к власти — ах, суета сует! — и сам вскоре был убит эсером Сазоновым...На Николаевском вокзале меня провожали только два человека (еще неделю назад у меня была сотня «друзей») — Вылузгин Артемий (тот самый черноусый ротмистр, которого я первого увидел, когда пришел в себя после операции по извлечению из груди пули террориста, предназначенной для П. Н. Дурново) и сестра жены, двадцатидвухлетняя Кира.Так закончился второй этап моей жизни. Заметьте: вверх-вниз — качели жизни.Исторический антураж третьего этапа существования Перфильева вам достаточно известен по газетам: революционные события пятого года в Севастополе. А я — первый помощник шефа севастопольских жандармов. На мне — эсдеки (социал-демократы, если вы не знаете). Прошлую революцию вызвали, накликали, я бы даже сказал спровоцировали, вовсе не матросы, а наши обожравшиеся верха. Вообще заметьте: желудок во все времена был братской могилой мыслей расейских сановников. Гляньте, к примеру, на отупевшие от переедания, начисто лишенные духовной мысли физии членов Государственного совета семилетней давности — плакаты с их рожами еще недавно висели чуть не на каждом нужнике. Алексеев, Абаза, другие... Колоритнейшие экземпляры головоногих, брюхоногих! Они, именно такие люди во все времена позорили Россию и привели бедную налгу страну к ужасам революции. А у нас, в Севастополе? Чего только стоил лозунг адмирала Чухнина: «Бей жидов, спасай Черноморский флот!», требование к матросам отдавать честь крыльцу! дома градоначальника...Зачем я вам все это пишу, Алексей Николаевич? Ведь мне уже все равно. Но я хочу сказать, крикнуть вам, человеку, что я тоже, тоже, тоже хотел им быть!