Ха-ха-ха! Вот теперь послушайте, как я пытался им стать. То, что вы сейчас прочтете, — это самое страшное, что я свершил в жизни. Об этом знали только два человека — мы с Пашурой, а теперь вот вы. Но я — вы, понятно, не поверите в мою искренность, — я не хотел, не желал того, что произошло. Я не предполагал, что во мне живет зверюга... Однажды надо было сделать блицобыск на квартире одной юной особы, эсдечки. Александра Вербицкая. Саша. Семнадцати лет от роду. Я давно за ней следил. Красивая девочка. Независимая. Жила одна в пятикомнатной квартире, отец с матерью почему-то жили в столице. Вы об ее отце слышали, верно, — редактор «Морского сборника». Все не то пишу, ловлю себя на мысли: ухожу в сторону от жуткого, от позорного... Мне сообщили: полчаса назад к ней на квартиру доставили прокламации. Вдвоем с Пашурой (есть такое двуногое) мы тихо отперли дверь, я, оставив Пашуру в передней, прошел в комнаты. Сверток с листовками преспокойно лежал на столе, самой Александры нигде не было. Тут я услышал плеск и тихое пение. Дверь в ванную была не заперта, я приоткрыл ее. Вербицкая беспечно плескалась в ванне и напевала: «...ты зачем рано цветешь, осыпа-аешься-а? А со мною, молодою, все руга-а-ешься?..» — до сих пор слышу ее голос. Увидав меня, громко закричала, закричала страшно, тоскливо так. Я зажал ей рот: услышат соседи, прибегут, черт знает что подумают. И тут она впилась зубами мне в руку. Палец чуть не откусила. Вот опять, подлец, оправдываюсь сам перед собой, ведь я легко переносил любую физическую боль. Не помню дальше ничего, пелена какая-то на памяти. Но живо помню, ощущаю сейчас, как билось в моих руках ее худенькое белое тело. А потом враз перестало биться. Когда я отнял ладонь от ее рта, девушка была мертва. Ничего перед собой не видел, вышел из квартиры, пошел прямиком к градоначальнику — рассказать, как все было. Пашура догнал, скрутил, бык, бросил в полицейский фургон. Потом, кажется, все лил, вливал в меня коньяк. Через сутки, когда пришел в себя, он, хохоча, показал мне медицинское заключение полицейского врача о смерти Александры Вербицкой: разрыв сердца...Все. Вот тогда я себя приговорил.Ну, революцию мы дружно р-раздавили! А потом начальство стало искать крайних. В Севастополе — оказались мы с шефом: куда, мол, смотрели. Шеф, Бельский, — умный был мужик, не чета мне, — вовремя сообразил, застрелился, а меня вышвырнули из жандармерии вообще, без выходного пособия. И стал я секретарем военного суда.Это было концом третьего, последнего этапа жизни Николая Перфильева. Ибо потом он не жил, прозябал. Агонизировал.Водочка — душенька-отдушинка почти всех несостоявшихся. Знакомьтесь, представляю: мой лучший нонеча друг — Грифаэль, бес судейских секретарей...Вот, пару часов приспнул — и снова свеж, продолжаю...Впрочем, я подавал признаки жизни. И как подавал! Я честно рассказываю все о себе — и грустное, и страшное. А вот теперь, под занавес, извольте послушать о смешном. Жизнь — это драма и водевиль. Большинство почему-то считает, что жизнь должна заканчиваться драмой. А у меня в финале комедия, водевиль, скомороший балаганчик — поделом мне! Приготовьтесь всхохотнуть: Перфильев увлекся женщиной. По-настоящему. Перфильев — по-настоящему влюбился? Ха-ха-ха! Он, который никогда не верил ни в какие там любви, ни в сантименты. Ну, не влюбился, наверное, это слишком громко сказано, — просто вдруг почувствовал, что не может без нее, и все тут. А ведь началось с глупости, с простого физического влечения. Ей 29. Ему 53. Она одинока, самолюбива и, главное, очень, очень человечна... Она самый, самый... (дальше вся строчка густо замарана чернилами). Но ведь это тупик. А из тупика один выход — назад. Но Перфильев не желал поворачивать. Таким образом автоматически стал смешным. А он больше всего боялся в жизни — быть смешным. Дальше, таким образом, уже не тупик, а волчья яма. Я сам себя со всех сторон обрек, офлажковал. Только сейчас заметил, что пишу о себе уже в прошедшем времени. Осталось мне, как вы любите выражаться, «по местам стоять к погружению»...Крепко виноват перед вами, Алексей Николаевич, что познакомил с Кирой. Она страшный человек. Власть красивой умной бабы (а вы у нее, похоже, во власти) куда как опаснее власти золота: золото способно лишить мужчину чести, а баба, вдобавок, и рассудка. Муж ее давно выгнал. Она ложится под всех, кто ей в данную минуту выгоден. Сотрудничает с местной охранкой, с полковником Ламзиным, теперешним шефом севастопольских жандармов. А недавно я стал догадываться, что она еще работает на германскую разведку. И я, русский все же человек (слово «человек» зачеркнуто), сообщил о своих подозрениях куда следует. Ее арестовали, надолго ли? Голыми руками ее не взять: высокие покровители, неотразимый шарм. Бойтесь ее. И еще. Два года назад я совершил должностное преступление: выдал севастопольским эсдекам (не непосредственно, правда, а через присяжного поверенного одного) где хранятся следственные материалы по делу «девяносто двух» и делу П. Шмидта. Эти документы, как известно, в газетах писалось, эсдеки выкрали и уничтожили, что привело к затяжке следствия и стоило должности одной крупной скотине. Только не подумайте, ради бога, что это я себе в заслугу ставлю, наоборот, мною руководило лишь чувство мести тем, кто меня из жандармерии вытурил. Мысли заплетаются. Зато — как на духу, все подряд, без утайки из души своей поганой вываливаю. А облегчения все одно нет.Счеты с жизнью я свел: душа сгнила, а телу без души нечего делать в этом остуженном мире. Мы все, почти все обманываем друг друга — и самих себя в первую очередь. Счастья-то в жизни ведь нет. Те, кто говорят — счастливы, — либо кретины, либо актеры, искусно симулирующие счастье. Я не знаю, будут ли счастливы те — за неясным, мутным горизонтом, что прояснится лишь после страшной бури. А буря грядет...Недавно вызвал меня к себе Ламзин, предложил, чтобы я установил связь с эсдеками, втерся к ним в доверие (пронюхал, лис, что я в свое время оказал тем «услугу»), потребовал, чтобы я, Перфильев, стал провокатором. А он-де взамен похлопочет о перфильевской пенсии. Не-ет, Перфильев — негодяй, опустившийся человек, но Иудой он никогда не был!На всякий случай информирую. Ламзин — умная, коварная и бездушная машина. У него альянс с неким Агафоном Мартовским, предводителем местной банды «Свобода внутри нас», бывшим эсером. Мартовский убирает (чик-чирик ножичком) неугодных Ламзину людей, даже из высокопоставленных, Ламзин не трогает его банду.Желаю вам, Алексей Николаевич, всегда оставаться человеком. И — никогда, слышите, никогда не идите против своего народа. У меня из этого ничего не вышло: сын народного героя — а руки по локоть в крови этого народа. Но Иудой я все же не был. Не был!А посему, прощайте. Простите за все.Николай Аверьянович Перфильев.июня 18 дня года 1908-го.P. S. Смешно и стыдно признаваться в человечьей слабости. Но прошу все же вас, никому не говорите, что я сам ушел из жизни. Я многажды видел самоубийц. Бр-р, отвратное зрелище. И потом за церковной оградой хоронят. Другое дело — так называемый «несчастный случай...»