Через несколько дней Несвитаева пригласили в полицейское управление. Вежливый чиновник объяснил, что в бумагах покойного секретаря суда нашли адрес Несвитаева, и попросил его рассказать, что он думает по поводу странной смерти Перфильева. Того обнаружили мертвым на его квартире. Двойное ранение. Первое — вроде бы несчастный случай — чистил охотничье ружье, случайно выстрелил себе в грудь, однако рана была, как показала экспертиза, не смертельной. Часов через пять раненый выстрелил себе в рот из браунинга.
Несвитаев вдруг так образно представил себе, как Николай Аверьянович искусно пытался имитировать несчастный случай с охотничьим ружьем, как потом мучился в течение пяти часов, маялся со своим крепким телом, от которого отрекся и которое никак не хотело умирать, как, наконец, не дождавшись желанного избавления, сунул в рот браунинг. И ему стало жаль Перфильева.
— Что ж тут странного? — сдавленным голосом ответил поручик полицейскому. — Человек, — он сделал нажим на это слово, — чистил ружье, случайно себя ранил. Пять часов бедняга звал людей на помощь. Люди не откликнулись. Вот и не выдержал. Это не самоубийство.
Чиновник пожал плечами.
Перфильева похоронили без отпевания, за церковной оградой, где хоронят преступников и самоубийц.
Вскоре кладбище разрастется, стенку перенесут, и покойники примут Николая Аверъяновича в свою семью. Ведь мертвые добрее живых людей.
Ламзин
Международная обстановка накалялась, стали поговаривать о близкой войне.
В то лето плавалось много, напряженно и трудно. Оставляя за собой голубые шлейфы бензиновой гари, уходили субмарины из Севастопольской бухты в сторону Бельбека и дельфинили там, дельфинили дни и ночи. Недобро поблескивая зрачками перископов, готовились лодки уничтожать германские корабли.
Шовинизм с каждым днем нагнетался грубо, беспардонно, накачивался мощными водометами речей, статей, лозунгов и проповедей — постепенно заполнял собой вакуумные участки под черепными коробками российского обывателя. Извечная ирония русского человека ко всему немецкому теперь старательно обращалась в неприязнь, которая — еще несколько сильных напоров водомета — вот-вот готова была перерасти уже в ненависть.