— А как же «не убий»? — спросил как-то Несвитаев отца Артемия.
— «Не убий» — это по отношению к ближнему своему, — усмехнулся батюшка, — а вот кто ближний, а кто нет — понимай, как тебе удобно и выгодно. Вельми мудрая все же вещь — Священное писание: всегда найдешь в нем то, что тебя вполне устраивает.
Но так откровенно говорил поп лишь наедине с Несвитаевым, с церковного амвона он свирепо изрыгал проклятия в адрес «германских басурманов».
Белкин замотался сам и замотал подводников. «Под-пла» — так теперь стал сокращенно именоваться Завотрядом подводных лодок в духе нового, склонного к деловому лаконизму века (даже Приморский бульвар стали называть Примбулем), — неделями не сходил на берег и всюду таскал за собой Несвитаева. Не обходилось без неприятностей. «Карп», «Карась» и «Камбала» тяжелели в буквальном смысле с каждым погружением. Выяснилось, пробковое дерево, которым немцы очень аккуратно нашпиговали специальные объемы плавучести в оконечностях лодок, на глубине, под давлением, впитывало в себя воду, набухало и со временем превращалось в балласт, создавая отрицательную плавучесть. Да-а, немецкие унтерботы преподносили сюрприз за сюрпризом. «У, коварные тевтоны!» — ругнулся Несвитаев и полез в чертежи: не могли же пунктуальные немцы сделать пакость без согласования с заказчиком. Так и есть! Под чертежами стояла согласующая подпись лейтенанта гвардейского флотского экипажа Вырубова, мужа императрицыной фрейлины Анны Вырубовой. «Ну что, что может понимать в подводных лодках придворный шармер, не ступавший ногой на военное судно и умудряющийся 90% служебного времени проводить в заграничных командировках?! — искренне озадачился инженер. — Видно, в России, чтобы иметь теплое местечко, вовсе не обязательно знать что-то — достаточно знать кого-то».
Только в середине июля Алексею удалось попасть в Морскую библиотеку. Каллистов спросил его:
— Вы графа Толстого, надеюсь, жалуете?
— Да как же можно без первого писателя нашего?
— Очень даже можно-с, — вздохнул старик, — абсолютное большинство офицеров перестали брать его книги: безнравственность, видите ли. Иоанн Кронштадтский призвал уничтожить его произведения. Его! Титана!.. Поговаривают — Каллистов оглянулся на дверь, — государь изволил высочайше гневаться по поводу решения Севастопольской городской думы о присвоении Льву Николаевичу звания почетного гражданина города. О, тэмпора! О, морэс! — горестно воскликнул старик. — Граф Амори — извольте, нравственно, а граф Толстой — безнравственно! Декаданс и порно за два года затопили зловонной жижей родниковой чистоты озеро великой русской литературы. А ведь литература и искусство — верные барометры духовного здоровья общества...
По дороге из библиотеки Несвитаев, как всегда, зашел к Ветцелю. Ему нравился этот ресторан — тишиной, прохладой, стерильной чистотой и немецкой аккуратностью. За соседним столом сидели две субтильные старушки с седыми букольками. Когда Алексей стал закусывать свежей, таявшей во рту красной икоркой, старушки дружно всплеснули сухонькими ручками: «Боже! Это чудовище кушает рыбьих деток!» Он улыбнулся и, закрыв глаза, отдался ощущению разливающегося по телу блаженного тепла.
— Вы не будете возражать, если я нарушу ваше уединение? — услышал он над собой сочный, грассирующий голос.
Напротив, положив руку на спинку кресла, стоял румяный, чуть полноватый человек лет тридцати пяти, с красивым, ухоженным лицом и залысинами над высоким лбом. Несвитаев огорчился — он не любил случайных собеседников, но сделал рукой приглашающий жест.
— Благодарю, Алексей Николаевич. Не скрою, я искал встречи с вами. Полковник Ламзин. Ювеналий Логинович. Начальник местного жандармского управления. Будем знакомы.
Ламзин по-хозяйски, удобно, непринужденно, ну просто аппетитно как-то, стал располагать свое полное тело в кресле. Несвитаев теперь уже с интересом смотрел на него: так вот он, этот самый Ламзин, «бездушная машина», о котором предупреждал покойный Перфильев. Невесть как материлизовавшийся возле их стола хозяин ресторации, Ветцель-младший, принялся самолично обслуживать полковника; на бледном лице ресторатора беспокойство и страх не могли затушевать явное недовольство: чувствовалось, Ламзин тут не впервой — и никогда не платит.
А лицо Ювеналия Логиновича лучилось радушием и доброжелательством. Все что ни делал Ламзин — выпивал ли, закусывал, раскуривал сигару, похохатывал — все было у него весело, непринужденно и аппетитно. Через десять минут поручик чувствовал себя с ним легко, раскованно.