Великолепен Севастополь ранней осенью, когда белый камень уже не дышит томительным зноем, золотые дерева не опали, а море еще не остыло, и лишь вечерами с него начинает тянуть волглой зябкостью. Флот, завершив летнюю кампанию, становится на прочные якоря, со всей Тавриды съезжаются сюда помещики и купцы, а господа курортники еще не укатили. А татарские прилавки на базаре ломятся от винограда — сладкого шашлы, ароматного педрохименеса, терпкого сотерна. Тогда Севастополь превращается из строгого военного города в развеселое, злачное местечко. Уже не сыщешь свободного номера ни у Прибыткова, ни у Ветцеля, ни у Киста, разве что плохонькая гостиница с громким названием «Бель вю», «Прекрасный вид», у начала Приморского бульвара, предложит по сходной цене, пять целковых за сутки, скромный номерок.
Вечерами все праздное стягивается к главному городскому нерву — Нахимовскому проспекту и прилегающему к нему Приморскому бульвару. Публика двумя встречными потоками движется вдоль ярко высвеченных розовыми лампионами витрин магазинов Зусмана, Эрихса, Гавалова — от Морского собрания к Дворянскому собранию и обратно. В мерцающем свете дуговых электрических фонарей (их было на трех главных улицах — 42 фонаря, по 15 ампер каждый) плывут и плывут лица: усатые, с бородками, юные, дряхлые, красивые, безобразные, они смеются, морщатся, обещают, обманывают. Шляпы, вуалетки, эгретки, фуражки, котелки, канотье, цилиндры. Дамы, офицеры, господа, кокотки, молодые люди со скользкими, болезненными взглядами — бомонд и демимонд — тут все перемешалось. Людские потоки вливаются и заполняют ресторации, кафешантаны, трактиры. Обычно в ресторанах Киста и Ветцеля — уютная дрема, утонченная изысканность, аристократическая манерность; в шантанах — бешеная музыка и взрывы гомерического хохота; в трактирах — безалаберно шумно, по-русски опойно, обжорно и вседозволенно — хошь, в расшитые петухами занавески сморкайся. А нынче, в эти осенние злачные межеумочные недели, все смешивается, путается, наступает раскованность дальше некуда, отбрасываются все условности, люди перестают стыдиться друг друга, а главное, самих себя. Флотский офицер элегантно выжимая серебряными щипцами лимон на устрицу, нашептывает своей даме такое, чего не посмел бы сказать горничной, — а та — жена важного столичного чиновника — жадно слушает, хотя делает вид, что поглощена только созерцанием конвульсий бедной устрицы; мокрогубый, с запотевшей красной плешью старичок, поедая масляными глазками этуаль на сцене, налегает на омары — в отчаянной попытке реанимировать мертвую похоть; рядом краснорожие, первой гильдии здоровущие купчины запивают замороженным шампанским огненные блины с красной икрой и дуют огуречный рассол, а вот один из них уже пошел с матерным уханьем вприсядку. Багровые плеши, потные лбы, в глазах нездоровый, лихорадочный блеск.
Далеко за полночь все это праздное, опившееся, обожравшееся, похотливое расползается по темным щелям номеров, спален, будуаров, а кавалеры, которым на сей раз попались слишком строптивые партнерши, обслюнявив им на прощанье ручки, спешат под красный уют гостеприимных борделей, которых в Севастополе целых шесть — разновкусных, разнотарифных.
Ночь — звездоглазая южная предосенняя ночь — плывет над городом, легким бризом с моря очищая город от пакостной скверны. Крепко пахнет морем.
А на Корабельной стороне уже зажигаются огоньки в окнах рабочих слободок и флотских казарм. Это совсем другой, трудовой Севастополь поднимается, чтобы перевернуть еще одну страницу истории своего города.
Всего этого не видел Алексей Несвитаев в ту осень, просто не замечал, он с каждым днем все глубже и глубже погружался в неведомый ему доселе мир по-настоящему большого чувства.
Мир этот, впрочем, понемногу стал обретать черты реальности: у цвета, вкуса, запаха и звука стали даже выявляться источники, но зато насколько они были теперь ярче, богаче, выразительнее, чем раньше. Фею звали Липа. Вообще-то настоящее ее имя было Эвелина, но все ее называли Липой. У феи оказалась мама — мадам Любецкая, владелица салона головных уборов. Липа этой весной окончила гимназию Ахновской — без медали, правда, но с высшим дипломом домашней учительницы-наставницы, и на будущий год будет поступать на высшие женские курсы в Одессе, при Новороссийском университете (в этом году приема нет). Липин отец с ними не живет, находится где-то далеко, загадочно неопределенно, но он — самый лучший, самый добрый, самый умный, отважный и благородный человек на свете. А у Липиной мамы... есть один, так, просто знакомый. При встрече с Алексеем знакомый оказался — вот те раз! — Борисом Петровичем Корсаком, интендантом-комиссаром отряда подводного плавания, лихоимцем со стажем и немалым опытом. Дела! Сказка, черт возьми, обрастала реальной плотью.