Но несмотря на это, влюбленный поручик, похоже, слеп все больше и больше. Слеп? В делах сердечных есть такая примета, пробный оселок, что ли: если ОН и ОНА, пройдя сквозь розовый туман одночасья, первой влюбленности, «прозревают», «умнеют» — тогда, считайте, не повезло им, прошли они мимо любви, промахнулись. А Липа и Алексей радостно «слепли». Им повезло, они не промахнулись, били в яблочко. Их радость не омрачали ни нудные, чуть не каждое воскресенье церковные праздники и парады, на которых Алексею как офицеру надлежало присутствовать, другими словами, отсутствовать у Липы, ни длинные, в несколько недель, лицемерные трауры по великим князьям, начавшим, как назло, мереть, будто осенние мухи, — во время этих унылых, исполненных фарисейством недель закрывался театр, кинематографы, кафе и рестораны, на улицах запрещалось смеяться и громко разговаривать. А Алексей с Липой смеялись. Им было хорошо вдвоем.
Казалось, ничто, ничто не мешало им, если бы... «Если бы» — относилось к Алексею. Дело в том, что его постоянство мучали воспоминания о Кире Леопольдовне. Осознание своей причастности ко всему тому, что было связано с этой женщиной, ожигало душу стыдом раскаяния, мучили сомнения — достоин ли он чистоты? Но даже не это было, пожалуй, самым страшным. Ужасно было то, что он не мог позабыть сиреневую женщину. Он пытался вычеркнуть ее из памяти, приказывал себе не думать о ней, но плоть — его мерзкая, гнусная плоть (это он сам так ее называл) — помнила сиреневую всеми своими горячими клеточками и — о ужас! — кричала и пела о срамной радости этой памяти. И часто в горячечном сне он видел, увы, не свою фею, а ту — заклятую, запретную; и даже порой днем на бульваре — в сплетении голых осенних ветвей ему чудилась изломленность рук изнеможенной Киры. Алексей считал себя любодеем, сладострастником, растленным негодяем и, принимая по молодости могучий зов здоровой плоти за роковую власть низменного тела, жестоко казнил себя — хоть револьвируйся!
Только органная музыка прогоняла наваждение. Липа, полька, пристрастила его ходить субботними вечерами в католический костел на Новосильской площади, где в эти часы звучали прекрасные органные мессы Баха. Девушка, конечно, не догадывалась о демонах, разрывавших душу молодого человека. Музыка просто физически, словно волнами теплого моря, омывала его душу от всего мутного, нечистого, болезненного, успокаивала и возвышала одновременно, позволяла вновь уважать себя. Как-то подошел ксендз, внимательно посмотрел в глаза, положил руку на локоть Алексея и тихо, чтобы не слышала девушка, сказал:
— Грязь, засохнув, отлетит от одежд праведника, обратясь в прах под стопами его.
«Этак, глядишь, они меня в католичество упекут», — усмехнулся про себя поручик. Но органные мессы посещать продолжал.
В Липе же Алексею и в голову не Приходило видеть женщину — она продолжала оставаться феей — феей то смешливой, то задумчивой, до бреда любящей поэтов-символистов. Да и во всем окружавшем ее, кроме, пожалуй, Бориса Корсака, виделась ему необычность, избранность какая-то. Скромный особнячок Любецких на Артиллерийской — в салатно-укропном духе малоросского модерна, крытый марсельской черепицей, — казался ему изысканным особняком в декадентском стиле бельэпок. Опять же многое здесь зависело от того, что в доме царил утонченный уют.
Сама Липа была загадочна, как и надлежит быть загадочной фее. И внешне, и, тем более, внутренне. Безудержно веселая, она без видимой причины становилась вдруг задумчивой и грустной. То восторженно глядела на мир — и тогда в серых глазах зажигался дивный свет, то неожиданно свет потухал, и глаза опять становились дымчатыми, прохладными, какими, впрочем, их особенно любил Алексей. В ней поразительно уживались недевичья мудрость с почти детской наивностью. Однажды на Корниловской набережной она, увлеченно рассказывая ему об учении киников, вдруг обратила внимание на подержанную грустную даму с красивым лицом, которая сидела на скамье, закинув ногу на ногу.
— Отчего у нее на подошве туфли написана мелом цифра «5»? — спросила Липа шепотом.
На беду, у дамы оказался слух гиены.
— Крошка, — выдала она сипловато, — твои пантуфельки можно смело оценивать в пару «катек».
Поручик обмер, опал лицом и поскорее увлек фею подальше от солдатки любви.
— Ничего не понимаю, — сказал Липа, — мама купила мне эти туфельки, я точно знаю, за семь рублей. Почему эта странная дама оценила их в две сотни?