— 84-я проба? — спросил профессионально интендант, оттопырив нижнюю губу.
— Уберите ваши грязные лапы! — не выдержав, сорвался поручик.
— Грязные? — Корсак недоуменно глянул на свои пальцы и пожал плечами.
С тех пор Несвитаева он больше не задевал.
«Лекция» о Толстом
Во второй половине 1908-го и в начале 1909-го года в Севастополе много было разговоров вокруг имени Льва Николаевича Толстого. Ходатайство городской думы о присвоении великому писателю земли русской, участнику обороны Севастополя звания почетного гражданина города не было утверждено государем! «Я им еще «Потемкина» не простил, а они ко мне с глупостями!» — собственноручно начертал государь всея Руси на ходатайстве.
Мало того: городскому голове Пеликану было высочайше указано на незрелость и несерьезность его поведения. Пошли разнотолки. А тут еще Севастопольский градоначальник, каперанг фон Мореншильд, которому, в свою очередь, тоже было сделано вливание (ведь как обидно: сам Толстого в руках не держал, а выговор — изволь), публично обложил городскую думу «безнравственным сборищем ослов»!
Это уж было слишком. Севастопольцы возмутились. Началось, что называется, брожение умов, особенно среди молодежи. Местный черносотенный «Союз Михаила Архангела» провел боевую операцию по изъятию из Константиновского реального училища и женской гимназии Ахновской портретов писателя. Реалисты и гимназистки в свою очередь принесли на Приморский выброшенные на свалку портреты Льва Николаевича и устроили там салютацию петардами. К ним примкнули молодые рабочие с Корабельной. Для разгона почитателей Толстого, помимо полиции, была брошена полурота солдат Брестского полка. Кого-то отвалтузили, кого-то отволокли в кутузку, было много расквашенных носов и синяков под глазами, слез и отеческих внушений. Директора плавприюта имени цесаревича Алексея, Млинарича, с уважением отзывавшегося о Толстом, «за растление молодых умов» вышвырнули со службы без пенсии.
— Господи! Прекрати мятежи и революции, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого! — гремел с амвона Никольского морского собора краснолицый протоиерей Роман Медведь, перепевая проклятия Иоанна Кронштадтского.
Однако волнения не прекращались. Тогда омундиренные отцы города бросили для тушения опасных искр мысли в качестве брандмейстеров в Морском и Дворянском собраниях Благочинного флота отца Малиновского, а в Народном доме — отставного кавалериста Троцкого-Сенютовича. Последний должен был читать народу лекцию с длинным, путаным названием: «О чествовании графа Льва Николаевича Толстого, что предложения о постановке портретов в школах и всякие чествования — есть величайшее заблуждение».
Офицерство занимало в этом вопросе позицию в общем-то индифферентную — по простой причине: почти никто из офицеров Толстого вовсе не читал. Это звучит дико, невероятно, но факт: Толстой настоятельно не рекомендовался к чтению господам офицерам как писатель безнравственный, отторгнутый Святейшим Государственным Синодом от церкви. В кают-компании подводников только один горячий Володя Дудкин заявил, что травля Льва Толстого — свинство, о котором потом Россия будет вспоминать краснея, Несвитаев вслух согласился с ним. Отец Артемий укоризненно глянул в их сторону. Оставшись с ним один на один, Алексей резко спросил, за что попы так ненавидят великого писателя.
— Были чаши деревянные и попы золотые, стали чаши золотые — попы деревянные, — невозмутимо ответил батюшка словами самого же Толстого, — попам с прошлого года жалованье в полтора раза увеличили, нынче, брат, самый захудалый попик в три раза больше учителя русской словесности получать стал. Понимать надо...
Тут он приперчил свою мысль парой соленых выражений отнюдь не божьего лексикона и вытащил из-под рясы брошюру Толстого «Не могу молчать».
— На, прочти, Алексей Николаевич, многое поймешь. Липа предложила Алексею сходить в Народный дом на лекцию Троицкого-Сенютовича.
— Что о Толстом может рассказать подполковник от кавалерии? — удивился он. — Пойдем лучше в Морское собрание.
— Поручику от подводного плавания не лишне познакомиться с простым народом, — возразила она.
Народный дом находился за Базарной площадью — Несвитаев в этих краях никогда не бывал и по случаю посещения мест демократических оделся в цивильное платье, в котором чувствовал себя стесненно: не привык.