Был воскресный полдень, гудели колокола, ощутимо пригревало весеннее солнце, пахло талым снегом, навозом, а под крепостной стеной, на прогретом уже солнышком взлобке, закипал розовой пеной доверчивый к вешней ласке горький крымский миндаль, провозвестник весенний.
Молодых людей тотчас обступили татары, греки, караимы, наперебой расхваливая свой товар: слоистый, такой аппетитный даже на вид сыр качкачук, коричневую, до каменной твердости высушенную баранью колбасу; свежую, исходящую соком брынзу; ледяной айран — сыворотку из козьего молока; золотистую, жирно блестевшую нежной кожицей макрель горячего копчения. Иззябшие, худые, с черными от грязи руками и шеями мальчишки, гомоня весенними скворцами, совали им местные дешевые папиросы Стамболи и Мессаксуди. Веселый кудлатый парень бесшабашно пер прямо на них дымящийся бидон:
— А вот сбитень горячий, на меду настоячий, на зверобое, на шалфее — бери, не пожалеешь! Хто грошей не жалеет, вжисть не околеет!
— Не хочу околевать, не хочу околевать! — радостно захлопала в ладоши Липа.
Весельчак на семишник налил Липе и Алексею по полной кружке напитка. Ах, видела бы чистоплотная Аглаида Казимировна, как ее хрупкая ясочка, изнеженная тавлиночка, ее принцесса на горошине, Липочка, беспечно хохоча, пила из деревянного лакированного (термически не обработанного!) ковшика обжигающий, отдающий чем-то медвяным, разнотравно духмянистым, старинный русский бальзам!
Народный дом — двухэтажное здание в примитивном стиле «расейский барако» — располагался на Артиллерийской, возле греческой церкви (это же надо! — в двухстах метрах от дома Липы, а поручик здесь никогда не бывал). Учреждение новое, после революции усиленно насаждаемое во всех промышленных городах России, оно призвано было, по задумке премьера Витте, служить предохранительным клапаном для стравливания избытка народных страстей — с одной стороны, с другой — официозным рупором, направленным прямо в народную глубинку. «Контрибуция — революции», — цедила сквозь зубы элита. «Дили-дили-дили-бом, царь со страху «сделал» дом», — острили либералы. Мастеровой люд выражение «сделал» предпочитал выдавать открытым текстом. Субботними вечерами здесь устраивались собрания общества трезвости. Несчастные слободские женки приволакивали сюда на арканах своих упирающихся, отупевших от сивухи мужиков; настоятель Покровского собора, отец Знаменский, размахивая здоровущим кулаком перед носом струхнувших забулдыг, с полчаса иерихонским гласом стращал их уготованными для пьяниц муками ада.
Пару раз выступала здесь столичная лектриса, госпожа Девиз (предпочитавшая укрываться под именем Марины Морской), с лекциями ну прямо-таки чрезвычайно насущными для севастопольского простолюдина: «Каким образом французский крестьянин сделался богатым» и «Ренессанс и его влияние на духовное становление западноевропейской женщины». Порой залетные комедианты потрясали тут лузгающую семечки публику одноактными водевилями: «Пленный турок», «Обманутый муж», «Как Ваня-дурачок в революцию играл» и прочей примитивной пошлятиной.
Но фактически Народный дом был клубом черной сотни, их штаб-квартирой.
Вот и сейчас на крыльце, рядом с вислоусым городовым, стояли три типа с повязками «российский флаг» на левом рукаве и серебряными значками «Союза русского народа» на отворотах кожухов.
Среди публики сегодня преобладала молодежь. Алексей и Липа устроились на деревянной скамье в средних рядах зала вместимостью человек на триста. Слева сели два грузных парня — явно черносотенцы — оба тупо, по-коровьи жевали вар. Вообще черносотенцев было много, они рассаживались в каждом ряду по три-четыре человека. Видно, большое количество молодежи их настораживало.
Лекция началась тихо, чинно, пристойно. Седенький высокий старичок в цивильном, а-ля разночинец, с фиолетовым отчего-то носом и пышными кавалерийскими усами с подусниками, взойдя на подмостки, истово перекрестился на портрет государя над сценой и поклонился поясным махом народу: — «Здравствуйте, люди русские!» У него в руках никаких бумажек не было, видно, собирался говорить не по написанному — а это всегда ценилось народом: от души, значит. Старичок трубно высморкался в черный фуляр, принял важную позитуру, молодецки крутанул ус и с ходу озадачил публику категоричным заявлением, что-де книготворения графа Льва сына Николаева вовсе не обязательно читать, чтобы знать, какой он есть из себя вредный для русского человека писака.
— Позвольте, это как же: не читая, судить о писателе? — раздался ломающийся юношеский голос.