А тут еще ломай себе голову над реформами разными. Над Боснийскими кризисами...
А пошло оно все! Спать! Пора спать!
Тихо зашел в опочивальню. Перекрестил в темноте дверь налево — Александры Федоровны, направо — Алексея. Вытянулся на голландских прохладных простынях. Так просто не заснешь. Таблетка веронала, вторая...
Мысли заплетаются, истаивают. Ужасно болит голова. Вот здесь, справа, выше виска. В том самом месте...
Да, цепкая память — его враг — обязательно перед сном, под занавес, преподнесет что-нибудь особо гадкое.
...1891 год. Он еще не царь — царевич только. Узкие, кривые улички японского города Отсу. Он едет в передней открытой дженрикше вместе с греческим королем. По обеим сторонам улицы — шпалеры японских полицейских. Вдруг маленький, коротконогий полисмен выскакивает из рядов... бежит прямо к нему... все недоуменно, растерянно улыбаются... вот он рядом... Страшный, яростный высверк короткого самурайского меча! Удар! Вот сюда, справа над ухом. Николай нырнул головой вниз, на дно коляски. Уже не видел, как Георг Греческий золотой шпагой лихо отвел второй удар самурая...
Японца того звали Ва-Цу. Точнее, Сандзо Цуда. С тех пор эта непреодолимая, патологическая ненависть к японцам.
Николай уже спит, а губы шепчут: «япошки... макаки... макашки...»
Спит неограниченный властелин, хозяин судеб ста пятидесяти миллионов во всем ограниченных россиян. Спит земли русской суверен, в вялом теле которого струится кровь — наполовину датская, почти наполовину немецкая и лишь только на одну стодвадцатьвосьмую часть русская.
Спит Севастополь, удостоенный высочайшего посещения.
Спит вся необъятная Россия — уставшая, виноватая, выпоротая за недавнюю дерзкую революцию, — спит глубоким обморочным сном. Спит могучая униженная Русь.
И долго еще до страшных кровавых петухов — целых восемь лет.
Мене. Текел. Перес
Государь покидал Севастополь. Жители накануне были оповещены об этом циркуляром градоначальника, понаклеенном на афишных тумбах. В циркуляре обстоятельно излагались порядок и правила проводов монарха, обозначались места, отводимые для публики и предписанные для войск.
Севастопольскую публику нынешний государев визит взволновал и озадачил одновременно. Взволновал потому, что царь приехал в Севастополь впервые после четырехлетнего перерыва. Озадачил — отношением царя к флоту. Понятно, крепко на Севастополь обиделся за пятый год, но ведь приехал, значит, простил. Тогда почему же отказался делать смотр флоту? Выходит, не простил? Город простил, а флот нет?
Севастопольцы свой флот любили.
Ну можно ли не любить то, с чем ты кровно, неразливно связан?
А тут еще сама судьба, похоже, удачей валится в руки севастопольцев. Дело в том, что наследник престола, цесаревич, пятилетний карапуз Алексей Николаевич Романов прямо-таки бредит морем, днем не слезает с литой, бычачьей шеи своего дядьки-наставника, боцмана по фамилии Деревенько, укладываясь спать, не расстается с бескозыркой с надписью «Штандарт». Но север наследнику противопоказан, он болен гемофилией. И в Севастополе, над бухтой Голландия, на горе, архитектор Венсан уже начал возводить прекрасное здание будущего нового Морского Кадетского корпуса, в котором цесаревич будет учиться. А это значит... а это значит, что Севастополю в проглядном будущем светит быть, если и не столицей Юга, — то уж морской столицей империи всенепременно! И севастопольские мамаши уже истаивали в радужных грезах: а ну как ее наследышу выпадет учиться в тутошнем Морском Кадетском — вместе с самим наследником!
Да-а, любили севастополъцы свой флот, флотом гордились, флоту все прощали. Будто и не было жгучего позора Цусимы (наши-то черноморцы в сем не участвовали!). Флотом гордились, будто и в самом деле он был могучим, передовым, а не отсталым флотом. Ах, флот! Черные силуэты мощью дышащих броненосных голиафов, строгая красота расчаленных мачт задумчивых стройных крейсеров, певучая стремительность легких, изящных эскадренных миноносцев... А вечерами, когда на Мичманском бульваре, возле памятника Казарскому, играет духовой оркестр и юные мичмана с иноческой стройностью в талии, блестя золотом кортиков и эполет, сверкая крахмальной белизной пластронов и утонченным лоском манер, увлекают романтичных барышень в волнительную тайну влажных гротов Примбуля, — о, какие же сверхнадежные застежки, кнопки, молнии и пуговицы (помимо маменькиных наставлений!) должна иметь Добродетель, чтобы устоять под шквальным натиском опасного, до состояния плазмы разогретого флотского темперамента!