Ах, флот! Он просто душка! И если порою беспечное око жирующего обывателя нет-нет да и напорется на угрюмый, холодный, как штык, взгляд иного матроса иль работяги Лазаревского адмиралтейства, то в памяти вдруг непрошенно взметнутся языки пламени над расстреливаемым в упор крейсером «Очаков», дерзнувшим поднять красный флаг, и почудится звериный вопль заживо горящих людей. И зябко станет на душе. Но зачем об этом думать, о-ля-ля...
Севастопольцы не замечали, упорно не хотели замечать, как русский флот незаметно становился флотом отсталым. Да и как тут заметишь, когда почти невидимое для обывательского глаза падение мирового престижа русского флота искусно драпировалось таким видимым дождем канительного золота и побрякушек, что изливался на мундиры флотских офицеров и кондукторов. А тут еще — чуть не каждый год вводимые и сразу почти отменяемые новые флотские чины: старший лейтенант, капитан-лейтенант. Никогда еще за всю свою историю русский флот не был таким опереточным, как в 1905-1910 годах.
Любить-то севастопольцы свой флот любили, но вот как теперь следует относиться к флоту — после того, как государь флот проигнорировал? С одной стороны, конечно... Но с другой...
Вот это-то «с другой стороны» отношение Несвитаев сразу почувствовал на себе, покуда шел сегодня к Любецким: косые взгляды, иронические улыбочки.
— Черт-те что! — пожаловался он Липе. — Нынче в городе глядят на флотских совсем не так, как вчера. Отвратительная черта у моих соотчичей: заглядывать в рот своему повелителю!
— Многим русским это присуще, — заметила Липа из спальной комнаты, где переодевалась.
— Да, но ведь русский народ — не нация рабов. А лесть дело рабское. Помнишь, Тацит писал, что римские цезари были разные: умные, глупые, но даже у самого недалекого из них хватало ума презирать льстецов, ибо льстит лишь раб, раб в душе. Выходит, все русские... Липочка, ты еще не собралась? Этак мы и государя проглядим.
— Потерпи, Алешенька, — из-за дверной портьеры показалась белокурая головка и худенькое голое плечо, — я ведь не собиралась идти. Но коли уж ты так возжелал увидеть Александру Федоровну, что ж, должна же я приготовиться. Чтобы не выглядеть, по крайней мере, хуже ее! — Липа засмеялась. — А насчет всего русского народа ты зря. Льстит государю ведь не народ, а те, что повыше и поближе. Я уже почти готова. Пока полистай — вон, — на этажерке — последний номер «Огонька». Просто прелесть: на каждой странице — государь император, государь император...
Алексей шагнул было к этажерке и замер. В трюмо напротив он увидел Липу. Девушка стояла боком к нему, поставив ногу на пуфик, пристегивала к полукорсету белые чулки. Он впервые видел ее полуобнаженной и вдруг так ясно понял, что никакая она не фея, а просто прекрасно сложенная девушка. Обаятельная, любимая, единственная, до боли желанная. Во рту у него пересохло, он неотрывно глядел на нее, глядел и, сознавая, что это нехорошо, гадко так подсматривать, не испытывал, как ни странно, никаких угрызений совести — так и смотрел. Почувствовав это, Липа повернула голову, они встретились взглядами, и Алексей увидел в ее глазах смущение, растерянность — но это только на секунду, — в следующий миг ее глаза сверкнули озорством, и Липа показала ему язык. Бледный, с испариной на лбу, поручик повалился обратно в кресло.
— Ну, вот и я!
Липа стояла в проеме двери — ослепительная, в белом декольтированном платье, длинном, почти до щиколоток, из бле-де-шина, с приколотой на груди алой розой.
— Я тебе нравлюсь, да? — спросила полуутвердительно.
— Ты... ты такая прекрасная! Вся! — вырвалось у него.
И в восклицание «вся» он вложил восторг и перед той — Липой из зеркала. Девушка поняла и покраснела. И он понял, что она поняла, и смутился тоже.
По пути к Екатерининской площади Липа протянула Алексею сложенную пополам четвертушку серой грубой бумаги:
— Прочти. На воротах полицейского участка, рядом с нами, повесили ночью и нам в почтовый ящик опустили.
Алексей стал читать, и чем дальше читал, тем больше ему становилось не по себе: это была листовка, обращенная к царю, посетившему Севастополь. Окончание ее звенело кинжальной непримиримостью: «Так разъезжай же по растерзанной России, Николай Кровавый, но помни: неотвратимо грядет День, когда восставший народ свалит ненавистный трон и поволочет тебя и всю твою продажную клику на эшафот. Помни об этом! И трепещи!»
Алексей опасливо огляделся, сложил листовку.
— Липочка, да это ведь... выбрось, прошу тебя!
— Еще чего! — она строптиво повела плечом и сунула бумагу за корсаж.