Они заняли место на Екатерининской площади, напротив Морской библиотеки — среди дам, офицеров и отменно одетых господ. Неподалеку, ближе к памятнику Нахимову (бронзовый адмирал в те годы стоял лицом к Графской пристани, смотрел на свой флот, не «работал на публику», как сегодня), особняком держалась кучка субъектов со здоровенными кулаками и почти одинаковыми колючими глазками, с трехцветными повязками на левом рукаве. Ба, старые знакомые — лабазники и владельцы холодных лавок, — Алексей теперь безошибочно узнавал в толпе «истинно русских людей», черносотенцев.
— Лучшие сыны нашего отечества, — усмехнулся Алексей, наклонившись к уху девушки, — и самые дорогие люди его величества, как он сам об этом заявил в прессе.
И все-таки, даже несмотря на присутствие черносотенцев, Екатерининская площадь в этот час была прекрасна. День был теплый, солнечный. От розария перед Морским собранием медленно наплывал тягучий, роскошный, горячий запах тысяч штамбовых роз — белых, желтых, палевых, розовых, пунцовых и темно-пурпурных. Да что там розы! Какие над Екатерининской царили нынче плечи, руки, кружева, перья, ожерелья, эгретки, ленты, звезды, мундиры, фраки! Какой дивной гармонией музыки, света, запахов цветов и духов была напоена самая старая площадь Севастополя!
Алексей же неотрывно глядел на Липу. Завтра она уезжает в Одессу, на высшие женские курсы. Как же он будет один, без нее?
— Алешенька, Алешенька, посмотри, — зашептала вдруг Липа, — вон белокурый юноша, тот самый, что в предпасхальную ночь с нами рядом в Покровском стоял, помнишь? За ним еще сыщики погнались...
— Разумеется, помню. Ведь из-за него мне тогда порядочно влетело.
— И поделом, — засмеялась девушка.
— А вон, Липочка, гляди — в цепи ограждения ладный такой матрос стоит, с черными усами, видишь? Это мой молодой электрик с «Судака», Ваня Назукин. А за ним — ребята с других наших лодок. Обрати внимание, сегодня в оцеплении с солдатами одни только подводники — из моряков, остальных матросов царь видеть не желает. Обижен на них.
В эту минуту весело ударили с Никольской и Владимирской колоколен, толпа всколыхнулась, заволновалась, прошелестела, как листва от дуновения ветра, — и враз все стихло. Потом вдруг в тишине, со стороны Мичманского спуска, прокатился гул, выплеснулось нестройное «ура». Тотчас сводный гарнизонный оркестр заиграл «Славься», а компания с крутыми кулаками и свинячьими глазками натужно рявкнула: Ур-ра!»
Показался царский кортеж.
Кортеж был, наверное, по столичным меркам небольшим и далеко не парадным, но строгих севастопольцев он поверг в восхищение своим блеском.
Катились несколько чернолаковых открытых автомобилей с царской семьей и приближенными. За ними — дюжина казаков на белых дончаках, с пиками. Кортеж наплывал медленно, величественно. Николай стоял в переднем «даймлере», слева — Александра Федоровна, справа — приникший головой к отцу цесаревич. Мальчик четвертый день хворал, его миловидное лицо под бескозыркой с надписью «Штандарт» вымученно улыбалось. За их спиной сидели в одинаковых белых платьях и шляпках принцессы.
Алексей еще издали остановил восхищенный взгляд на императрице. Искусно затянутая в нежнейшей белизны, из воздушного шелка, платье с глухим воротником-стойкой и розаном у корсета, в широкополой, последней парижской модели, шляпе с белыми страусовыми перьями, с высокой, пышной прической она, мать пятерых детей, казалась гораздо моложе своих тридцати девяти. Жемчужное ожерелье с редкой, в голубиное яйцо, жемчужиной и роскошный букет алых роз элегантно завершали безупречный туалет первой дамы России. Но при всей этой продуманнейшей изысканности туалета — вдруг такое кислое выражение красивого лица... Будто царице ужасно наскучил Севастополь с его обитателями. Александра Федоровна устало глядела поверх толпы — куда-то на крышу гостиницы Киста — и лишь в тот момент, когда типы с крепкими кулаками замахали трехцветными российскими флажками, она рассеянно глянула на них, уголки страдальчески изогнутых губ чуть дрогнули, и некое подобие улыбки тронуло лицо; она слегка приподняла левую руку и показала толпе жетон с непонятным изображением: в белом кружке — четыре черные изогнутые паучьи лапы.
— Свастика, — прошептал кто-то, — древнеиндуистский знак мудрости.
Рядом с красивой элегантной царицей Николай, чуть ниже жены ростом, казался невзрачным, нецарственным каким-то. «Видно, правду говорили, — подумал Алексей, — что мать его, маленькая принцесса Дагмара, исплюгавила рослую породу Романовых». Николай лучисто улыбался во все стороны, временами приподнимал ладонь к козырьку фуражки, словно собираясь отдать честь, но на полпути опускал руку, видимо, сомневаясь, стоит ли — это в своей-то империи!