И каждый думал свое.
Несвитаев. «Господи, раньше я никому никогда не лгал и гордился этим. Даже кичился. Думал, говорить правду, если она даже во вред тебе, — смелость, благородство, а лгать — трусость. Просто, наверное, раньше никогда не сталкивался с врагами. Говорить правду врагу, когда ты всецело находишься в его власти, — красивая глупость, а если этим ты еще ставишь под удар кого-то,- подлость, предательство. Стоп. Ламзин — враг? Когда же он стал врагом? Он — хитрый, подлый, неприятный человек. И только. Нет, он враг. Но он же представитель Власти?! А я ему лгу. Значит, я против Власти? Я — с ними, с Назукиным и Бордюговым? Нет... или... Но я же офицер! Я давал присягу! Долг, совесть, честь, здравый смысл — как же трудно выбрать меж вами, если хочешь продолжать уважать себя! И все-таки я сейчас выскажу этому голубому подлецу все, что о нем думаю! Нет. Бойся первых порывов, они самые благородные. Вот я и научился уже лавировать в жизни. Лгать. Радоваться этому или скорбеть?
Ламзин. «Господи! Ну что я связался с этим теленком! Будто у меня забот нет других. К политике он имеет отношения не больше, чем новый турецкий султан, Абдул Гамид, к пожару в Свято-Митрофаньевской церкви, что намедни полыхнул из-за пьяного церковного сторожа. Несвитаев — простоватый, весьма недалекий, хоть и строптивый парень. Даже, пожалуй, не без благородства. А что есть благородство? Так называемое благородство — непозволительная роскошь для умного, делового человека. Благородство — это идеализм, сиречь глупость, атавизм. Однако этот — простоват, но отнюдь не глуп. А может быть, он не такой уж и теленок, каким его считает Кира?
Ерунда! Благородство и ум несовместимы! Признайся себе, Ювеналий Логинович, ты ведь ищешь повод зацепить его на крючок. Зачем? Чтобы сломать его? Сломать его гордость, самолюбие, достоинство, которые так задели тебя в нем. Гордость и достоинство — не для таких телят, у таких как этот — кроме кичливой офицерской бравады, за душой ничего нет. А он пыжится! Мало того, пытался, сопляк, тогда, у Ветцеля, намекать на мою связь с Агафоном! Откуда, однако, он пронюхал? Даже Кира об этом не догадывается. Нет, Несвитаев не теленок. А если и теленок, то бодливый. А бодливым ломают рога! Ну! Хватит артачиться! Повинись, сломись передо мной — и валяй на все четыре стороны! Молчит... А бабы его любят. Нынче ночью две просили за него. А за что любить-то его? Не красив — во всяком случае, со мною не сравнить. А меня вот не любят. Спят со мной, стервы, а не любят! Боятся потому как».
— Так что же, Алексей Николаевич, — прервал затянувшееся молчание жандарм, — покончим с юмором? Али и впредь скоморошничать будем?
— Меня не тянет, Ювеналий Логинович, дискутировать с вами на предмет юмора в этой... юмористической обстановке!
— Зато меня теперь тянет!
— А я не желаю, и все тут!
Глаза полковника сузились, подернулись свинцовым налетом. «Совсем как у рептильного Нечто», — подумалось поручику. Ламзин притопнул ногой.
— А ну, на пол тона ниже! Господин березовый офицер! Здесь я, и только я, желаю что-либо или не желаю! ...Кажется, господин поручик не совсем понял — где он находится, с кем имеет дело и в какое положение ставит самого себя.
— Напротив! Теперь я окончательно понял, с кем имею дело!
Они с вызовом смотрели друг на друга. В упор. Уже начисто отрезав малейшую возможность примирения. И оба прекрасно сознавали это. И еще оба понимали, что силы неравны. И Ламзин вдруг уступчиво улыбнулся и сделал ладошками пространный жест.
— Ну что же. Вы свободны, господин поручик. Пока свободны.
И оба усмехнулись. Каждый считал себя победителем в этой нешуточной игре. И Несвитаев вдруг отчетливо понял, что не хочет, не может дальше оставаться офицером. Ему враз расхотелось им быть. (Наивный, он думал, что, сняв мундир, обретет свободу.) Ему почему-то пришел на память «Потерянный рай» Мильтона. И он усмехнулся еще раз. На этот раз — над самим собой.
Потупившись, стоял он на крыльце жандармского управления. Куда теперь?
— Алешенька!
Он поднял голову и не поверил глазам: Липа!
Отец Липы
Она стояла возле куртины, окаймлявшей бюст первого поэта России. Алексей ничего не понимал: как она могла оказаться здесь, когда учится в Одессе? Девушка метнулась к нему.
— Что, что там тебе говорили?
— Что мне говорили? Представь себе, эти бирюзовые ребята, — он кивнул на жандармский оффис, — знакомы с его поэзией, — показал на бронзового Пушкина. — Они, чуточку передернув пушкинские строки, взяли себе в качестве девиза: «Души! прекрасные порывы».