Алексей сделал руками в воздухе удавку и почти весело улыбнулся. А глаза тоскливые. Липу не обманешь, она сразу все поняла, прижалась щекой к его плечу.
— Липочка, милая, здравствуй, — Алексей нежно взял девушку за плечи, — мы даже забыли поздороваться. Как ты здесь оказалась?
Она засмеялась, приложила палец к губам, сделала страшные глаза.
— Т-с-с. Трансцендентальность! Кто тебе сказал, что я нахожусь тут? Может быть, я сейчас сижу в аудитории и слушаю лекцию профессора Арендта, а здесь — только мой фантом, мое кармическое. Не хмурься, пожалуйста, я шучу, шучу, милый. Пошли.
— Куда пошли?.. Нет. Мы сейчас берем с тобой лихача на дутой шине — и в экипаж. Рапорт об отставке — пять минут дело — и я в твоем распоряжении. Навсегда.
— Ты... решил подать в отставку? Алешенька, милый, погоди.
— Ни минуты.
— Ты просто взволнован, остынь.
— Сударыня, похоже, я вас устраиваю лишь как офицер флота Российского?
— Не болтай глупости.
— Какие же у тебя возражения против моей отставки?
— Никаких... я не знаю, но мне кажется, нельзя так вот сразу. Вы, мужчины, часто поступаете необдуманно, сгоряча, женщина себе такого не может позволить.
— Г-м, откуда такое квалифицированное понимание мужской сути? Откуда сей опыт у девицы?
— Это мне мама говорила, да и каждая женщина об этом знает. Только вам, мужчинам, это непонятно.
— Липа, постарайся понять. На мой мундир попали брызги экскрементов от этого голубого заведания. Я не хочу больше оставаться офицером. Ведь я не могу потребовать от них ни удовлетворения, ни извинения даже. Ну что мне делать прикажешь? Не каждый ведь может терпеть, когда о него вытирают ноги. Кроме того, я давно уже понял, что не рожден для военной службы. Но я инженер. И глубиномер у меня, — от крутнул пальцем у виска, — работает исправно. Подводные лодки не брошу. Мы укатим с тобой в Кронштадт. Хочешь жить рядом со столицей? Буду работать у самого Бубнова, проектировать лодки. Иван Григорьевич давно меня приглашает. И какие лодки! Мирные. Для исследований морей и океанов!
— Алешенька! Как я тебя люблю! Но...
Мимо молодых людей, рассыпая электрические искры, пробежал ажурный бельгийский вагончик трамвая второго маршрута, завизжал на повороте ошпаренной дворнягой и отважно ринулся вниз по Портовой, к вокзалу, рискуя сверзиться с крутизны в Южную бухту.
— Не понял — что «но»? — вопросил Алексей, откровенно любуясь вспыхнувшей девушкой. — И вообще, сударыня, как вы здесь оказались? Или вас уже отчислили с первого курса за неуспеваемость? Почему ты молчишь, так странно улыбаешься? Что означает твое «но»?
— «Но» будет потом, — насмешливо сказала Липа, — а сейчас нас с тобой ждут.
Не слушая возражений, Липа просунула узкую ладошку под локоть Алексея и решительно повлекла его вниз по Екатерининской.
Нет, она не расскажет ему, как накануне, приехав на пароходе из Одессы вместе с вернувшимся из ссылки отцом (студенческие волнения осенью 1909 года послужили поводом для закрытия Новороссийских Высших женских курсов), она сразу же узнала про арест Алексея и бросилась разыскивать дом Ламзина. Как, совершенно не думая, прилично это или неприлично, явилась к тому почти ночью на квартиру — а он был не один, с какой-то красивой дамой, — как горячо просила уделить ей десять минут — только десять минут! — а он, такой вальяжный, в пижаме с брандер-бургами, сделал ей широкий приглашающий жест. Как она смущенно глянула на даму, а Ламзин небрежно бросил: «При ней можно». Как она, Липа, страстно, сбивчиво просила, умоляла, требовала освободить Несвитаева. Как при имени «Несвитаев» та дама, равнодушно-иронически разглядывавшая юную просительницу, вдруг вынула изо рта пахитоску и в ее глазах появился интерес. (О, от Липы это не ускользнуло!). И как, вырвав, наконец, у Ламзина обещание утром во всем разобраться и непременно вернуть «юной обаятельной особе недостойного ее избранника», она уже на лестничной площадке услышала вдруг из-за двери: «Хороша кур-сучка!» (курсистка, наверное, — подумала она, — он просто оговорился») и странные слова той дамы: «Да отпусти ты, Ювеналий, Несвитаева. Связался черт с младенцем. Ведь Алешка — это теленок, который если и забрался в чужой огород, то лишь из глупого любопытства. Отдай дурачка этой дурочке, курсучке, она еще с ним намучается!»
Она не расскажет Алексею и о том, как до утра металась в бреду в своей постели, пыталась оттащить Алешу от наглой, красивой, хохочущей дамы — той самой, ламзинской...
Ни о чем об этом она ему не расскажет. Зачем? Главное — Алеша на свободе! Тут, рядом с нею!
Она шла, тесно прижимаясь к нему плечом, наклонив голову, чтобы скрыть под шляпкой лицо, вспыхнувшее вдруг от непонятного, неведомого ей ранее волнения. Волнения — она не хотела сама себе в этом признаться — от близости молодого, сильного, доброго человека, который ей давно нравился, но без которого — она поняла это только ночью — ей не прожить. И это новое, тревожное и неведомое приводило девушку в смятение, ей казалось, что это унижает девичье достоинство, она пыталась отвлечься, но не удавалось и, раскрасневшаяся, покусывая губу, сердясь на самое себя, все ниже и ниже опускала голову. И все теснее и теснее прижимала плечо к своему Алеше.