Чувства Алексея были спрямленнее. Во вчерашней очаровательной фее-гимназистке он все больше и больше видел женщину. Женщину нежно желанную. Не такую, как были у него до этого.
И долго шли они молча.
Он первым заговорил:
— Так кто же все-таки нас ждет, Липочка? Ты не слышишь?
— Ах да, погоди. Давай присядем. Мне самой нужно во всем разобраться.
— Алеша, — продолжала она на скамье под платаном возле флотского казначейства, — я безгранично верю одному человеку, которого люблю и уважаю, как никого...
Несвитаев театрально приложил ладонь к груди:
— Цезарь сделает все, чтобы Клеопатра не раскаялась в своих словах!
Но Липа игры не приняла, продолжала раздумчиво:
— Ты его не знаешь. Это мой отец.
— Но ведь...
— Да они с мамой не живут уже четыре года, с тех пор, как мы уехали из Нижнего Новгорода. Но со мной он видится часто, когда у него есть малейшая возможность, и он часто, очень часто мне пишет. Я как-то все не решалась рассказать об этом, думала, не поймешь. А теперь я тебя знаю. Отец мой врач, об этом я говорила и раньше. Он был в ссылке. За убеждения.
— Я давно догадывался, что твое якобинство — не от мамочки, мадам-шапокляк.
— Не трогай, пожалуйста, маму, я обижусь. Она у меня добрая и хорошая, но только уж очень земная. А папа... папа — певец молний. Он, как язычник, поклоняется Яриле. И — Разуму Человека. Он говорит: через Перуна — к Яриле! К человеку!
— Если я правильно понял, твой папа посредством Перуновых громов и молний хочет обрести Ярилино солнце свободы? Он террорист? Бомбист?
— Эх ты, Несвитаев, Несвитаев! «Террорист, бомбист!» — передразнила его Липа, — сказал бы хоть: «эсер». Недаром папа говорит, что офицер русского флота — отличный кавалер, хороший моряк, посредственный эстет и плохой политик. Но папа — не эсер, можешь не волноваться. А тобою он интересуется, между прочим, и как офицером.
— Ну конечно же — как отличным кавалером, угрожающим чести его дочурки?
— Нет, — улыбнулась Липа, — именно как офицером.
— Ах вот как! Так передайте, барышня, вашему революционному язычнику, папеньке, чтобы на офицера Несвитаева он не рассчитывал. Несвитаевы — хоть и не столбовые, но фамилии своей нечестием никогда не марали!
— Будь Несвитаев бесчестным — я давно бы с ним раззнакомилась. Но ведь кроме того что ты честный — ты еще и умный, и душевный, и чуткий. Должен же ты, наконец — такой чуткий — чувствовать новое?
— Я не флюгер, чтобы ориентироваться на какие-то веяния. Я государю на верность присягал! Но кто же твой отец?
— Он, Алешенька, нелегально в Севастополе. Могу ли я сказать — кто он? Он сам тебе об этом расскажет, если ты этого захочешь.
— Ох уж мне эти «но», «если»! Пошли! Меня просто разбирает любопытство: яблочко я знаю, но — какова же яблоня? По отцовской линии, разумеется. По материнской — ты явно не с того дерева скатилась.
На Приморском бульваре, у памятника Остен-Сакену, Липа будто споткнулась, тихо ойкнула. Против них, возле клумбы с георгинами, на садовой скамье сидел средних лет элегантный господин. Перед ним стоял полицейский.
На перепутье
Одного взгляда на господина было достаточно, чтобы понять, от кого Липа унаследовала серые дымчатые глаза.
Похоже, господин не проявлял беспокойства по поводу присутствия полицейского чина — наоборот, что-то увлеченно тому рассказывал. Да и чин при ближайшем рассмотрении оказался обыкновенным городовым — пожилым, с добродушным конопатым лицом. Городовой зачарованно слушал господина, слегка приоткрыв рот. Увидев молодых людей, отец Липы дотронулся до руки собеседника, показывая на них. Городовой пружинно крутнулся на месте, с поклоном взял под козырек:
— Честь имею, ваше степенство! Премного благодарен за внимание и ласку!
— Я тоже рад был познакомиться с вами, — без тени иронии сказал его собеседник, — и с вашего позволения, не премину быть у вас в гостях. Помню, помню адрес.