– Ну, я пойду, – говорит лейтенант и остается на месте.
– Она еще маленькая, – говорит Эйжбета. – Рано ей. Хотя-а…
– Яне семнадцать лет, да? Эйжбета согласно кивает.
– А мне аж двадцать первый пошел! -ухмыляется Добров. – Старик! Молчат.
– Сейчас такое положение на фронте, каждую минуту меня могут отправить… Если б Яна согласилась расписаться со
Эйжбета поднимает глаза, смотрит на лейтенанта.
– Володя, вы мне по душе. Я знаю, вы любите Яну, но как она…
– Добрый вечер! – вместе с клубами морозного пара в дверях появляется Яна. Розовощекая, с горящими глазами, хорошенькая-хорошенькая. Лейтенант расплывается в улыбке.
– Сегодня ты, как с картинки, – говорит он. – У тебя такой вид, будто ты нашла миллион.
– Я нашла значительно больше! -она загадочно улыбается, снимает пальтишко. – Умираю, есть хочу.
Эйжбета сдвигает в угол стола овес, снимает с примуса подогретый суп, ставит перед Яной. Она набрасывается на еду, словно проголодавшийся щенок.
– Чего молчите? – говорит с набитым ртом.
– Не спеши, – замечает мать и кладет на стол полбуханки хлеба.
– Откуда?
– Догадайся!
– Вы? – обращается к Доброву.
– Мы три дня были на стрельбище… Ну и… Это осталось от сухого пайка.
– Отрываете от себя?
– Глядя на меня, не скажешь, что я что-то отрываю… – и смеется.
Какое-то мгновение Яна размышляет, брать или не брать, потом отрезает большой шмат хлеба:
– Спасибо! Спасибо! Спасибо-оо! -поет она. – Вкусно-оо!..
Эйжбета присаживается рядом с дочерью, складывает руки на груди.
– Володя это… Ну, просит у меня твоей руки.
У Яны ком застревает в горле. С полным ртом она смотрит на мать, потом на лейтенанта и вдруг хохочет.
– Так старомодно-о?! У тебя моей руки-и! – И уже серьезно: – Хотя – да. Все-таки мать. Но я влюблена в другого. – Она принимается за еду так, словно ничего особенного не произошло.
– Я серьезно… – тихо говорит лейтенант.
– Я тоже, – не поднимая головы, говорит Яна.
И снова молчание.
– Как жить будете? Войне не видно конца, – лейтенант встает, берется за ручку двери. – Мы еще вернемся к этому… – хотел сказать «вопросу», но вовремя спохватился. – Подумайте. -Стоит в дверях.
Эйжбета прикрывает ладонью глаза, смотрит через растопыренные пальцы.
– Ты не спеши отказывать, – говорит мать. – Подумай.
– Я еще маленькая. Мне рано. Я есть хочу. Я устала.
– Володя любит тебя.
– Мама-аа! – взрывается дочь. – Я люб-лю дру-го-го че-ло-ве-ка. И все!!!
В черном небе висят яркие шары-светильники. Их множество. Они освещают всю территорию крекинг-завода: цеха, цистерны, наполненные нефтью, ячейки, вырытые нами в полный рост, -место, где мы живем вторую неделю. Каждую ночь немец прилетает, как по расписанию: ровно в двенадцать раздается гул самолетов, этот звук приближается, приближается, потом «юнкер-
снижаются, и в небе вспыхивают сброшенные светильники. Светильники разгораются все ярче и ярче, и тут же – раздирающий душу вой летящих бомб…
Вторую неделю мы «живем» на этом заводе, тушим зажигательные бомбы, спасаем завод от пожаров… И все равно уже сгорели многие цистерны с нефтью, вспыхнул один из цехов по перегонке нефти в бензин. Огромными щипцами и просто в толстых рукавицах хватаем зажигалку и окунаем ее в бочку с водой.
В эту ночь мы с Юрой Никитиным дежурим на крыше. Нарастающий свист летящих бомб проникает в душу: хочется спрятаться, пролезть в какую-нибудь щель, прикрыть голову руками. Но в том-то и дело – нам предписано стоять и высматривать эти самые бомбочки. Их надо обнаружить и, не дав ей разгореться, окунуть в воду.
Сегодня нам везет: пока зажигалки пролетают мимо нашей крыши.
А само зрелище страшной красоты: угольно-черные силуэты курсантиков четко вырисовываются на фоне ярких вспышек. Они мечутся по крышам, как заведенные роботы, шарахаются из стороны в сторону, снова схватываются, бегут, спотыкаясь, по жестяным крышам, суетятся вокруг повсюду расставленных бочек с водой…
Неожиданно к нам на крышу вбегает Сергей. Его ботинки скользят по наклонной плоскости, еще мгновение, и он свалится вниз. Но нет! Он спешит, под его ногами жесть тарахтит похлеще взорвавшейся бомбы. На нем нет лица.
Втроем приседаем у кирпичной трубы. Оглянувшись, Сергей так, чтобы никто не слышал (при таком грохоте?! Смешно), шепчет:
– Только что взяли Доброва!
– Куда? – не понимаем мы.
– СМЕРШ! – и весь трясется.
Я начинаю догадываться, а Юрка -он ведь не в курсе.
– Это что означает?
– Приехали двое военных на «эмке», усадили комвзвода в машину и…
– А ты чего переживаешь? – спрашивает Никитин.
– Не трогай его, – говорю.
– Что теперь будет? Что будет?! -Сергей прижимается спиной к кирпичу, он несколько раз ударяется головой об трубу.
– Кто-то донес, – говорит Никитин.
– Ты не проговорился? – спрашиваю.
– На самого себя?!
– Интересно, кто-то еще знал?
– Мне не докладывали! – Сергей смотрит перед собой опустошенным взглядом в никуда.
Молчим. На лицах отблески пожаров, над головами гудят «юнкерсы», горит Волга – столб черного дыма упирается в небо.
Сидим под кирпичным дымарем, размышляем, как спасти Сережу.
– Ты-то в чем виноват? – спрашивает Никитин. Он принимает самое активное участие.
– Виноват! Виноват… – шепчут губы Сергея. – Дурак.
Молчим.
– Может, обойдется? Молчим.
– Слушай! – вскипаю я. – Идея! Поговорим с Ефросиней – она могущественный человек. Она все может! Если сделала тебе увольнение до утра, значит…
– Ее убрали, – безвольно машет рукой Сергей. – Проворовалась.
Теперь, когда исчерпаны всевозможные варианты по спасению друга, молчим.
Слава Богу Яны не было дома. Тяжело дышу, слова не могу выговорить -оставшиеся пятнадцать минут обеденного перерыва решил смотаться к Яне с этим печальным сообщением.
Эйжбета Даниловна усаживает меня, обеспокоенно смотрит.
– По твоему лицу вижу: что-то случилось?
Утвердительно киваю головой.
– Говори!
– Позавчера ночью арестовали Доб-рова…
Женщина ахает, опускается на стул, руки плетью повисли вдоль тела.
– За что?
Немного отдышался и теперь уже спокойно:
– Если у вас еще остался овес… Его немедленно спрячьте… Лучше выбросите.
Лицо становится белее мела, руки трясутся.
– Я как чувствовала. Значит, он это, -не смеет выговорить то страшное слово. – И Яна тоже… Ей не нравилось, что он это…
– Ну, побегу.
– Как это случилось? – губы запрыгали у Эйжбеты Даниловны, вот-вот разревется.
– Потом. Я опаздываю. Может, вечером…
– Постарайся, – она спешит открыть мне дверь.
Бегу и думаю: оставил человека в таком состоянии. Вернулся, приоткрыл дверь и в щелочку:
– Не теряйте времени! – кричу.
– Куда ж мне его девать? Помоги, Петруша, а? – Держит в руках полупустой мешок.
Хватаю его, бегу вдоль забора туда, где мы с Яной отрывали доски, прячу мешок… Нет, высыпаю овес в ямку, загребаю снег ботинками. Мешок не знаю куда деть. Размахнулся и зашвыриваю его на сухое дерево.
Весна. Солнце светит, но холодновато еще – северный ветерок колючий-колючий. И все равно небо голубое-голубое.
Колеса весело постукивают на стыках рельсов – трамвай катится по городу Саратову. Около домов уже греются старушки, сидят на лавочках, укутанные платками; кондуктор то и дело постукивает по звонку, пугая зазевавшихся пешеходов. На остановке в вагон вбегает стайка девочек-школьниц – визг, смех, писк.