Я знал, что рано или поздно это произойдет, и не планировал в ближайшее время уходить в монастырь, но у меня было это романтическое преставление о том, что если я буду держаться за ту последнюю ночь с Эверли столько, сколько смогу, часть ее всегда будет принадлежать мне, и только мне.
Зная, что ее губы я целовал последними, и ее тело последним было в моих руках… Это дает мне почву под ногами. И осознание, что скоро этому придет конец, забивает последний гвоздь в крышку моего гроба.
Припарковавшись в гараже, я поднимаюсь на лифте в квартиру Магнолии и прохожу по роскошному коридору до ее двери. Мягко постучавшись, я замираю в ожидании.
Выражение ее лица можно назвать каким угодно, только не довольным.
— Ты опоздал, — говорит она, и разочарование написано на ее безупречной внешности огромными буквами.
— Мне очень жаль, — говорю я, ощущая себя худшим засранцем на планете.
Девушка молча изучает меня, оценивая искренность извинений. Через пару секунд дверь открывается шире, очевидно, означая приглашение войти.
Магнолия разворачивается, и я прохожу за ней, закрыв за собой дверь. Она одета в домашнюю одежду — прежде я такого на ней не видел. Каждый раз, когда мы встречались, она была в платье, на каблуках или в чем-то столь же впечатляющем. Сегодня же на ней надеты простые джинсы и симпатичная футболка. Прическа и макияж без претензии, и девушка по-прежнему была красивой. Но иначе — более ранимой.
Я оглядываюсь и замечаю небольшой стол, сервированный на двоих, длинные, почти обгоревшие свечи. Меня начинает пожирать чувство вины, но не только за испорченный ужин.
Чем я в такой ситуации отличался от Трента?
Разве я не манипулировал людьми, чтобы получить желаемое?
Очевидно, что Магнолия ко мне неравнодушна, и я собирался использовать эту привязанность в свою пользу. То есть сделать ровно то, что от меня хотел Трент.
Как быстро ученик сровнялся с учителем.
Но сейчас я не мог остановиться. Единственным способом защитить ее было использовать ее, потому что если не я, то это сделает Трент, а я видел, как она реагирует на властных мужчин. Магнолия не заслуживает быть обманутой кем-то вроде Трента. После такого она может не оправиться.
Девушка присаживается на плюшевый диван в гостиной, поджав под себя ноги и ожидая меня. Я полагаю, ей нужно немного личного пространства, поэтому сажусь на кресло рядом с диваном, облокотившись локтями на колени и горько выдохнув. Магнолия ждет от меня объяснений, и мое молчание становится слишком громким.
Твою мать, с чего мне начать?
Я мог рассказать ей очередную ложь, а мог, для разнообразия, рассказать ей правду. В моей жизни слишком много лжи, столько, что иногда невозможно было сказать, где заканчивается одна и начинается другая. Прямо сейчас мне хочется быть искренним.
— Около шести месяцев тому назад я очнулся в больнице с полным отсутствием каких-либо воспоминаний о своем прошлом. Когда мы встретились, и ты спросила, работал ли я в том баре, я честно не знал, что ответить. Пока я был в коме, с моей памятью что-то случилось.
Магнолия в замешательстве хмурит брови.
— Кома? — переспрашивает она. — И долго?
— Чуть больше двух лет.
— Боже, Август… Почему ты не рассказывал об этом?
Она наклоняется вперед, и я вижу, что ей хочется взять меня за руку, оказать мне поддержку, но я не могу принять ее. Не хочу играть на ее чувствах. Понимаю, к чему это приведет, и не хочу пользоваться ее состраданием.
Я хочу быть честным до конца.
— Это не самый лучший способ подкатить, — отвечаю я. — Кроме того, я не собирался делиться этим со всеми. Те немногие, кто был в курсе, испытывали к моему положению фальшивое сочувствие и неловкую жалость. Мало кто может понять эту ситуацию по-настоящему, так зачем их заставлять?
— Наверное, но ты, должно быть, чувствовал себя очень одиноким, — замечает Магнолия, и ее взгляд наполнен участием.
Мои мысли возвращаются к Эверли, стоящей на подиуме в окружении зеркал в прекрасном белом подвенечном платье. Ее счастливая улыбка, когда она поворачивалась из стороны в сторону, рассматривая себя под разными углами, словно представляя себя, идущую по проходу к алтарю.
С другим. С тем, к кому я сам ее толкнул.
— Да, может быть, — говорю я, резко подводя черту.
Я поворачиваюсь к большим окнам, сжав пальцами переносицу, чтобы справиться с нахлынувшими эмоциями.
— Но теперь у тебя есть я. Тебе не нужно оправдываться. Я все понимаю. То есть, не понимаю, но я вижу постоянную борьбу в твоих глазах. Должно быть, это очень тяжело — потерять все, что у тебя было.