– Я ухожу, – неожиданно бросает Орландо. – Мне нужно вернуться в подвал. Там еще остались картины. У меня на них серьезные планы…Ты не пойдешь домой?
– Подвал – не мой дом, – непривычно честно и искренно говорит ведьмочка. – И твой фургон – не мой дом. Я не знаю, где мой дом…Зачем ты меня вызвал тогда? Чтобы я опять мучалась? Я устала от этой бесконечной череды разных жизней, где каждый раз приходится играть одни и те же роли.
– Во-первых, то, что я тебя вызвал – воля случая, не более того. Omnino temere, то есть совершенно случайно. Я ожидал чего-то или кого-то другого. Между прочим, я тоже могу спросить у тебя: почему ты пришла тогда? Чтобы я опять мучился? А во-вторых…Фрида? Ты меня слушаешь или я разговариваю с глухой стеной и абсолютным вакуумом?
Лошадка отвернулась от ворона, не в силах больше смотреть на его немигающий взгляд, на его абсолютно равнодушные и одинаковые ко всему эмоции, да и ледяной голос механической птицы ей надоел. Вчера, когда они бежали под дождем в беседку, ей казалось, что они что-то вроде приятелей, она почувствовала единства душ, какое было только с Дашкой.
– Иди в подвал…– обреченно отвечает лошадка ворону. – Иди к этим…Как их? Дог, Грейз, Лрэй, Джей…Они все друг про друга поняли и узнали. Почини машину. Почини! – срывается вместе с истерическим вскриком последнее слово.
Орландо покорно уходит, но прежде чем преступить к машине времени и взяться за отвертку, гаечный ключ, болты и винты, оголенные провода и искрящиеся шнуры, он исполнит свою давнюю мечту, чтобы хоть кто-то в этом месте, хоть на пару минут, оказался счастливым.
Глава 30. Кто видел Икара?
Орландо стоит на краю крыши огромной, длинной многоэтажки, чей взвинченный в небо фасад утыкан маленькими светящимися отверстиями – окнами. Несмотря на то, что сейчас день и необходимости в свете электрических лампочек нет, квартиры все равно сверкают от иллюминации огоньков на дисплее роботов, что без передышки поддерживают чистоту домашней мебели, белизну стен. Средневековый врач расправляет погнувшиеся в некоторых местах от подвальной сырости холсты. Перед глазами вновь проносятся не дающие покоя картинки воспоминаний из старого, пахнущего ароматическими целебными травами и гнилыми трупами, прошлого. Особенно ярко всплывает тот момент, когда Орландо, еще молодой доктор, взялся за инструменты и накопленные за год механизмы, отлитые им вручную, чтобы перестроить свое собственное тело.
Колесо, на которое крепится все механическое тело птицы, покачивается из стороны в сторону, как колеблется уверенность Орландо в себе. Может быть, хоть на пару минут, но получится? Ради этого не жалко разбиться вдребезги! Он много читал про эти ощущения, исчертил в схемах ни одно полотно бумаги и источил ни один уголь, осыпавшийся черным пеплом на лист. Пришло время самому прикоснуться к тайне, исполнить мечту, преследующую еще с древних времен, когда только-только появилась мысль и за ней мечта. Орландо пытается удержаться железными крыльями за подрамник, но они предательски соскальзывают. Потратив на это несколько минут, ученому все же удается выбрать правильное положение. Шестеренки исправно вращаются как надо. У ворона такое чувство, будто машинное масло, тягучей смолистой черной каплей хочет вырваться наружу из глаза. Он ни раз видел, как плачут другие живые существа. Ему это всегда казалось чем-то неприятным – любое проявление слабости тела и души раздражало его во все времена. Орландо стремится к недосягаемому идеалу, хочет стать лучшим из ныне живущим, стать первым среди последних, а для этого, по его мнению, нужна холодность и сдержанность, равнодушие. И никаких слез. Но на крышу приземляется черный сгусток, некрасивым пятном растекшийся по поверхности. Брызг машинного масла затрагивает и механическое крыло, поблескивая на нем в лучах солнца. Орландо сердито смахивает с себя это случайное недоразумение. Все должно быть идеально. Птица аккуратно подъезжает к самому краю крыши, крепко сжимая над собой холст, разукрашенный яркими цветами и причудливыми формами, пока еще не описанными в геометрии. Всего один шаг отделяет ворона от мечты. Внизу – пропасть, наверху – бездна, а по середине Орландо. Ученый доверяется всей своей железной конструкцией воле ветра и силе сопротивления воздуха. «Andacem fortuna juvat17» – успевает подумать механическая птица.
Если случайный прохожий поднял бы голову к небу, то увидел бы там не только причудливые спирали высоток, но и странную летящую точку бронзового цвета. Орландо летит над городом, подобно древнегреческому Икару, но вместо крыльев, скрепленных воском, у него холст, расписанный абстракцией современного художника. Мечта безумного ученого сбывается! Он летит, наконец-то победив суждение о том, что «рожденный ползать летать не может». Двигаясь по ступеням эволюции неуклонно вверх, Орландо приспособил свое тело к полетам. Тянущее к земле колесо болтается балластом под лапами. Цилиндр не срывают потоки воздуха, ведь железный головной убор крепко припаян к голове, лишь остановившееся стрелки часов на шляпе нервно подрагивают от сильного ветра. Современные жители теперь кажутся ничтожно маленькими. Орландо их презирает, теперь у него еще больше причин для этого. Они прикованы к земле, а он больше – нет. Его товарищи по несчастью и вовсе где-то почти под землей, щурят глаза, как слепые кроты, стоит им только покинуть подвал, а Орландо почти у самого солнца. Впрочем, жаль, что ни Глэйз, ни Фрида не могут разделить с ученым его счастья. Наверное, черному псу тоже бы понравилось летать. У Фриды хоть метла есть. Когда у Дога был день рождения, все поздравляли его и радовались вместе с ним празднику, а за Орландо, у которого практически случилось очередное перерождение, некому порадоваться, никто не поздравит его с успехом. Даже рыжегривую лошадку он от себя прогнал. Радостное ликование собой сменяется тоскливой мыслью: «И в небе я один, и на земле один». Средневековый ученый моментально теряет управление. Неверный наклон головы – механическое тело заболталось в воздухе, подобно развивающемуся при шторме флагу. В закрывающие глаза линзы врезаются мелкие мошки. Значит, Орландо снижается. Стеклянная линза с треском лопается от силы холодного наверху воздуха и резкого падения. Колючие осколки летят на землю, как отголоски разбившейся мечты. И последним аккордом становится грохот громко ударившегося о землю механического тела птицы, сразу же накрывшегося холстом.