Пусть впереди большие перемены,
Я это никогда не полюблю.
Мой черный человек в костюме сером,
Он был министром, домуправом,
офицером.
Как злобный клоун, он менял личины
И бил под дых, внезапно, без причины.
И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья
И' лишь шептал: — Спасибо, что живой.
Я суеверен был, искал приметы,
Что, мол, пройдет, терпи, все ерунда…
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: — Больше — никогда!
Вокруг меня кликуши голосили:
— В Париж мотает, словно мы в
Тюмень!
Пора такого выгнать из России!
Давно пора, видать, начальству лень.
Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва, по ночам кую.
Я все отдам! — берите без доплаты
Трехкомнатную камеру мою.
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока, похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
— Не стоит рифмовать «кричу —
торчу».
И лопнула во мне терпенья жила,
И я со смертью перешел на «ты»—
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
Когда я отпою и отыграю,
Чем кончу я, на чем — не угадать.
Но лишь одно наверняка я знаю —
Мне будет не хотеться умирать!
Посажен на литую цепь почета,
И звенья славы мне не по зубам…
Эй! Кто стучит в дубовые ворота
Костяшками по кованым скобам?!
Ответа нет. Но там стоят, я знаю,
Кому не так страшны цепные псы,—
И вот над изгородью замечаю
Знакомый серп отточенной косы.
…Я перетру серебряный ошейник
И золотую цепь перегрызу,
Перемахну забор, ворвусь в репейник,
Порву бока — и выбегу в грозу!
Мне судьба — до последней черты, до креста
Спорить до хрипоты, а за ней — немота,
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что не то это вовсе, не тот и не та,
Что лабазники врут про ошибки Христа,
Что пока еще в грунт не влежалась плита,
Триста лет под татарами — жизнь еще та…
Маета трехсотлетняя и нищета.
Но под властью татар жил Иван Калита,
И уж был не один, кто один против ста.
Вот намерений добрых и бунтов тщета —
Пугачевщина, кровь и опять нищета.
Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни
черта —
Повторю, даже в образе злого шута!
Но — не стоит предмет, да и тема не та,
Суета всех сует — все равно суета.
Только чашу испить не успеть на бегу,
Даже если разлить — все равно не смогу,
Или выплеснуть в наглую рожу врагу?..
Не ломаюсь, не лгу — не могу. Не могу!
На вертящемся гладком и скользком кругу
Равновесье держу, изгибаюсь в дугу.
Что же с чашею делать?! — Разбить? — Не
могу!
Потерплю — и достойного подстерегу.
Передам — и не надо держаться в кругу.
И в кромешную тьму, и в неясную згу,
Другу передоверивши чашу, сбегу.
Смог ли он ее выпить — узнать не смогу.
Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,
Я о чаше невыпитой здесь — ни гугу,
Никому не скажу, при себе сберегу,
А сказать — и затопчут меня на лугу…
Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!
Может, кто-то когда-то поставит свечу
Мне за голый мой нерв, на котором кричу,
И веселый манер, на котором шучу.
Даже если сулят золотую парчу
Или порчу грозят напустить — не хочу!
На ослабленном нерве я не зазвучу —
Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!..
Лучше я загуляю, запью, заторчу,
Все, что ночью кропаю, — в чаду растопчу.
Лучше голову песне своей откручу —
Но не буду скользить, словно пыль по лучу!
Если все-таки чашу испить мне судьба,
Если музыка с песней не слишком груба,
Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,
Я умру и скажу, что не все суета!
Мне снятся крысы, хоботы и черти.
Я Гоню их прочь, стеная и браня,
Но вместо них я вижу виночерпия.
Он шепчет:
«Выход есть: к исходу дня —
Вина! И прекратится толкотня,
Виденья схлынут, сердце и предсердие
Отпустят, и расплавится броня!»
Я — снова я, и вы теперь мне верьте, — я
Немногого прошу взамен бессмертия —
Широкий тракт, да друга, да коня.
Прошу покорно, голову склоня:
В тот день, когда отпустите меня,
Не плачьте вслед,
во имя Милосердия!
Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,
Но чтобы душу дьяволу— ни-ни!