Люди обычно любят смешные истории про кино. У меня тоже есть смешные истории, например, про то, как меня били в фильме «713-й просит посадку», как режиссер просил делать все по-настоящему, а у оператора не ладилось и сняли девять дублей… Но это все лирика… Конечно, и в каждой шуточной песне обязательно есть какая-то серьезная прокладка. Иначе нет смысла писать. Иначе не потянется рука к перу, а перо к бумаге. Сейчас реакция непосредственная, сиюминутная, больше на шутки, на юмор. А в записках больше всего просят серьезные вещи, потому что, видимо, они оседают глубже и потом снова начинают возвращаться к вам обратно.
…Я бы хотел, чтобы зрители… понимали, как труден и драматичен путь к гармонии в человеческих отношениях. Я вообще целью своего творчества — ив кино, и в театре, и в песне — ставлю человеческое волнение. Только оно может помочь духовному совершенствованию.
Публикация Игоря Дьякова
«И НАЧАЛОСЬ ТРИУМФАЛЬНОЕ ШЕСТВИЕ ПЛЕНОК…»
Из интервью В. Высоцкого итальянскому телевидению в Москве весной 1979 года перед его поездкой в Рим.
Я начинал писать песни, никогда не рассчитывая на большую аудиторию, не думал, что у меня будут какие-то дворцы, залы, стадионы — и здесь, и за рубежом. Я никогда этого не предполагал; я думал, что это будет написано и спето только для маленькой компании моих близких друзей. Компания была хорошая. Это было лет 15 тому назад, мы жили в одной квартире у режиссера «Мосфильма» Левы Кочаряна. Там были — из тех людей, которых вы знаете, — Вася Шукшин, которого больше нет; сам Лева, который тоже умер, был замечательный человек, который любил жизнь невероятно; там был Андрюша Тарковский; там был такой писатель Артур Макаров… И вот для них я пел эти песни. И первый раз, я помню, Лева Кочарян, мой друг, сказал: «Подожди одну минуту!» — и нажал на клавишу магнитофона. И так случилось, что первый раз мои песни были записаны на магнитофон. Тогда никто не обратил на это внимания, ни один человек не думал, что из этого получится дальше. Но случилось так, что кто-то это услышал, захотел переписать — и началось вот такое, что ли, триумфальное шествие этих пленок повсюду, повсюду, повсюду по Союзу.
Потом я пел и еще в компаниях — и меня записывали; потом, когда поступил в театр, я стал выступать — в школах, в институтах перед студентами… И кто-то на первом ряду всегда держал микрофон, который мне мешал, щелкал, они друг у друга спрашивали все время: «У тебя готово? У тебя кончено? У тебя не кончено?..» И это все распространялось, десятки раз переписанное, — так что иногда было невозможно разобрать — мои это слова, не мои… Ужасное качество было, отвратительное, потому что тогда были плохие магнитофоны. И поэтому было очень много подделок — стали появляться люди, которые подделывались под меня и пели лишь бы таким — «А-а-а!..» — хриплым голосом, и тогда, значит, «под Высоцкого». Я со своим голосом ничего не делаю, потому что у меня голос всегда был такой. Я даже был когда вот таким маленьким пацаном и читал стихи каким-то взрослым людям, они говорили: «Надо же какой маленький, а как пьет!» То есть у меня всегда был такой голос — как раньше говорили, «пропитой», а теперь из уважения говорят — «с трещиной».
А потом случилось так, что, когда я поступил в театр, я стал писать для спектаклей — для «Павших и живых» я написал несколько песен; потом стали приглашать в кино и попросили меня написать: первая картина была «Я родом из детства». Потом — «Вертикаль»: это были песни о горах. Но они были, я думаю, больше, чем про горы, там была еще философия восхождения — почему люди стремятся вверх, почему им не хочется спускаться обратно на равнину, а они сверху обязательно всегда должны спускаться…
«О ТРУДНОСТЯХ В ТВОРЧЕСТВЕ»
…Довольно сложный вопрос об автоцензуре. Я думаю, что у каждого человека, который занимается сочинительством, если он работает честно, существует автоцензура. И если позиция его четкая, внятная и честная, то это не страшно. Потому что эта автоцензура касается только качества. Предположим, мне иногда хочется употребить какое-то грубое выражение, которое было бы здесь, скажем, сильнее, но я чувствую, что это будет уже не предмет искусства, а, скажем, это больше для анекдота или для какого-то базарного разговора между двумя людьми, а вовсе не для стихотворения. Моя автоцензура прежде всего касается того, чтобы стихи, на которые я потом придумываю музыку, были выше качеством, чтобы они были поэтичны, чтобы в них всегда было больше поэтического образа и метафоры, чем грубого намерения… Это для меня цензура. И я могу свою песню показать моим близким друзьям сразу. И вот если они начинают меня критиковать, тогда существует какого-то рода цензура. Потому что я всегда прислушиваюсь: если мои близкие и люди, которые меня любят и любят мои песни, мне делают впрямую замечание — говорят, что «здесь, Володя, что-то немножко ты…», — я, вероятно, могу это изменить, потому что это мои вещи, они не напечатаны раз навсегда, и авторская песня — она прекрасна тем, что допускает импровизацию. Понимаете? Вы иногда не узнаете, какой песня была, когда я ее написал и первый раз спел, и какая она будет, когда уже пойдет к людям.