Бывает разная публика. А возрастные отличия меня совершенно никаким образом не волнуют, не лимитируют. Очень хорошо реагирует молодежь. Не случайно, что и актеры старшего поколения очень любят молодую аудиторию. Я даже люблю детскую аудиторию, я много детских пишу вещей. Но дети, как ни странно, любят взрослые песни.
Я люблю атмосферу встречи, когда есть ощущение раскованности. И когда продолжаешь работать, то нет времени на то, чтобы обращать внимание: по-моему, я сегодня более популярен, чем вчера… Есть один способ, чтобы избавиться от дешевой популярности и не почить на лаврах, — это работать, продолжать работать. Так что я избавлен от самолюбования.
Здесь возможен один ответ на этот вопрос — почему мои песни стали известны, — вот так, скажем: потому, что в них есть дружественный настрой, есть мысленное обращение к друзьям. Вот, мне кажется, в этом секрет известности моих песен — в них есть доверие. Я абсолютно доверяю залу своему, своим слушателям. Мне кажется, их будет интересовать то, что я рассказываю им.
ПЕСНЯ ПЕВЦА У МИКРОФОНА
Я весь в свету, доступен всем глазам.
Я приступил к привычной процедуре:
я к микрофону встал, как к образам…
Нет-нет, сегодня — точно к амбразуре!
И микрофону я не по нутру —
да, голос мой любому опостылет.
Уверен, если где-то я совру —
он ложь мою безжалостно усилит.
Бьют лучи от рампы мне под ребра,
лупят фонари в лицо недобро,
и слепят с боков прожектора,
и — жара!.. Жара!
Он, бестия, потоньше острия.
Слух безотказен, слышит фальшь до йоты.
Ему плевать, что не в ударе я,
но пусть я честно выпеваю ноты.
Сегодня я особенно хриплю,
но изменить тональность не рискую.
Ведь если я душою покривлю —
он ни за что не выпрямит кривую.
На шее гибкой этот микрофон
своей змеиной головою вертит.
Лишь только замолчу — ужалит он, —
я должен петь до одури, до смерти!
Не шевелись, не двигайся, не смей.
Я видел жало — ты змея, я знаю!
И я сегодня — заклинатель змей,
я не пою — я кобру заклинаю.
Прожорлив он, и с жадностью птенца
он изо рта выхватывает звуки.
Он в лоб мне влепит девять грамм свинца.
Рук не поднять — гитара вяжет руки!
Опять!.. Не будет этому конца!
Что есть мой микрофон — кто мне ответит?
Теперь он — как лампада у лица,
но я не свят, и микрофон не светит.
Мелодии мои попроще гамм,
но лишь сбиваюсь с искреннего тона —
мне сразу больно хлещет по щекам
недвижимая тень от микрофона.
Я освещен, доступен всем глазам.
Чего мне ждать — затишья или бури?
Я к микрофону встал, как к образам.
Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре!
МОЯ ЦЫГАНСКАЯ
В сон мне — желтые огни,
и хриплю во сне я:
«Повремени, повремени —
утро мудренее!»
Но и утром все не так,
нет того веселья:
или куришь натощак,
или пьешь с похмелья.
В кабаках — зеленый штоф,
белые салфетки —
рай для нищих и шутов,
мне ж — как птице в клетке…
В церкви смрад и полумрак,
дьяки курят ладан…
Нет, и в церкви все не так,
все не так, как надо!
Я — на гору впопыхах,
чтоб чего не вышло, —
на горе стоит ольха,
под горою вишня.
Хоть бы склон увить плющом —
мне б и то отрада,
хоть бы что-нибудь еще…
Все не так, как надо!
Я — по полю вдоль реки:
света — тьма, нет бога!
В чистом поле васильки,
дальняя дорога.
Вдоль дороги — лес густой
с бабами-ягами,
а в конце дороги той —
плаха с топорами.
Где-то кони пляшут в такт,
нехотя и плавно.
Вдоль дороги все не так,
а в конце — подавно.
И ни церковь, ни кабак —
ничего не свято!
Нет, ребята, все не так,
все не так, ребята…
«ТЕАТР БЫЛ ИМПУЛЬСОМ…»
В. Сергачев, А. Якубовский
АКТЕР НАЧИНАЛСЯ…С ДОСТОЕВСКОГО
И ало кто знает, что самой первой актерской работой Владимира Высоцкого была его роль, сыгранная в 1959 году на сцене Московского Дома учителя в спектакле Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», — роль Порфирия Петровича.