Будущие апологеты культа могли быть довольны. И впрямь, дыма без огня не бывает, и посадить ребят было за что. Бежать за границу собирались? Собирались. Лодку угнать хотели? Хотели. Клеветнические измышления на советских руководителей распространяли? Еще как! Значит, за дело взяли. Слышите – за дело. А что перегнули слегка палку, переборщили маленько – что поделаешь, лес рубят – щепки летят. Идет колоссальное строительство, и миндальничать, рассусоливать нашим славным органам было просто некогда.
В итоге двенадцатого октября тысяча девятьсот сорокового года Артемий Нетребин был осужден «тройкой» к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян. Однако мать и отчим Артема считали, что их младший сын получил десять лет без права переписки, как им и объявили о том в середине ноября сорокового. И лишь в пятьдесят шестом до уцелевших родных довели правду – однако половинчато и довольно трусливо: ваш сын скончался в местах заключения от сердечного заболевания в феврале сорок второго. Вроде бы в тюрьме, да сам умер, опять же годы такие, начало сорок второго, война, всем было тяжело, не только осужденным. И о подлинной его судьбе родственникам стало известно лишь в перестройку, в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году. Хотя место, где он похоронен, так и осталось неведомо.
Степана арестовали в один день с братом. Его об энкавэдэшных застенках предуведомлять было некому, поэтому он отказывался отвечать на вопросы, возмущался арестом, но был жестоко избит и брошен назад в камеру. А назавтра новый следователь решил дело просто: продемонстрировал ему показания, которые ровненько, по линеечке, написал его младший братец. Степан почерк брата прекрасно знал и после этого тоже разговорился.
Люди их допрашивали и судили некровожадные, просто время было такое. В не самом удачном месте очутились «энкавэдэшники» в тридцатых, надо ведь и их понять. И даже отдать им должное. Имели они полные основания присудить «вышку» и тому же Степе. Однако поверили, что может исправиться человек, перековаться, – и дали ему в итоге всего-то десять лет ИТЛ, то есть исправительно-трудовых лагерей.
Но фамильная нить Нетребиных на том не порвалась – хотя истончилась до последней степени, того и гляди, лопнет.
На следующий день после того как братьев взяли, мать и отчим в Красносаженске получили телеграмму: «Артему и Степану пришлось срочно уехать». В сороковом году в СССР уже хорошо знали, что скрывается за эвфемизмом: пришлось срочно уехать. Мать, хирург и диагност от бога, не стала тратить время на истерики и оплакивания – в ту же ночь выехала в Ленинград. И оказалась в объятиях безутешной Лены Косиновой, невесты Степана (которая и отправила ей телеграмму).
Вторая подруга, Настя, так и не успевшая сделаться даже невестой Темы, куда-то быстро слиняла. А Лена Косинова вместе с Марьей Викторовной, как и сотни, тысячи и десятки тысяч жен и матерей изменников Родины, пыталась добиться сначала свидания, потом передачи, а затем хотя бы каких-то известий о своих заключенных. Никакие красносаженские связи в городе на Неве не работали. Провинциальные гинекологические таланты тоже не котировались – своих хватало. Обычным порядком узнать ничего было невозможно.
В процессе стояний в околотюремных очередях и переговорах по поводу хлопот две женщины, юная и пожилая, полюбили друг друга. Они отдавали друг другу всю ту любовь, которую каждая из них испытывала к исчезнувшему Степану. Марья Викторовна к тому же всю жизнь мечтала о дочке. Столько родов приняла, стольким появиться на свет поспособствовала, а вот самой себе девочку родить – не сложилось. А Лена Косинова рано потеряла мать, росла и зрела в мужском окружении, теперь вот и в лаборатории сугубо «мущинской» работала. И ей очень не хватало задушевных разговоров, неспешного чаевничания, женских, больших и малых, секретиков.
Поэтому когда чугунные силы наконец довели до женщин вердикт: десять лет без права переписки Артему и десять лет лагерей Степану, те поплакали, конечно, но вздохнули с облегчением: хоть какая-то наступила ясность. Марья Викторовна засобиралась в дорогу, в родной Красносаженск. И вдруг они обе остро почувствовали, что им не хочется друг с дружкой расставаться. Мало того: они не стали эти свои чувства одна от второй таить. А уж когда Лена призналась, что ждет ребенка от Степана, Марья Викторовна предложила ей самым категорическим тоном переехать к ним в Красносаженск: «Я не позволю, чтобы ты моего будущего внука рожала неизвестно в каких условиях здесь, в вашем сыром Ленинграде!»