Мастерс вздохнул и посмотрел поскучневшим взглядом в окно, не слушая монотонно бубнящего Саперштейна. Сидящий рядом молодой энергичный редактор что-то черкал в блокноте, постепенно мрачнея.
— По вашей просьбе — заметьте, это вы к нам обратились, не наоборот, — продолжал Саперштейн, — мы отгрузили вам партию самых отборных шкур из нашего ассортимента. Эти живые шкуры лоснятся и переливаются, ни на Марсе, ни на Земле ничего подобного вы не сыщете. Любая царапина, любая потертость заживает на них сама. От месяца к месяцу подшерсток густеет, и обложки ваших томов делаются все роскошнее, а значит, ценнее. Через десять лет богатый пушной покров переплетенных в уабовую шкуру книг…
— Значит, шкура живет своей жизнью, — прервал его Снид. — Интересно. А уаб, как вы говорите, настолько ловок, что его почти невозможно убить. — Он бросил быстрый взгляд на Мастерса. — Все тридцать с лишним поправок в текстах наших книг связаны с бессмертием. Типичный пример с Лукрецием. Оригинал учит, что человек смертен и, даже обретя загробную жизнь, все равно не будет помнить о своем земном существовании. Вместо этого откуда-то возникает непонятная новая строфа, которая провозглашает дальнейшую жизнь, вытекающую из нынешней, — в полном противоречии со всеми воззрениями Лукреция. Вы понимаете, что получается? Треклятый уаб пропихивает в чужие книги свою философию. Вот так, ни больше ни меньше.
Снид умолк и принялся снова черкать в блокноте.
— Как может шкура, — недоумевал Мастерс, — пусть даже вечно живущая, влиять на содержимое книги? Текст уже напечатан, страницы обрезаны, корешки склеены и сшиты. Безумие какое-то! Даже если переплет из этой чертовой шкуры действительно живой, во что мне не верится. — Он грозно взглянул на Саперштейна. — Если она живая, то чем питается?
— Мельчайшими частицами пищи, взвешенными в атмосфере, — не моргнув глазом, ответил Саперштейн.
— Пойдемте. — Мастерс поднялся. — Чушь какая.
— Она всасывает частицы, — с видом оскорбленного достоинства пояснил Саперштейн. — Через поры.
Джек Снид, не вставший вместе с начальством, задумчиво смотрел в блокнот.
— Среди измененных текстов есть просто потрясающие. Бывает, что изначальный кусок переписывается полностью, и авторская мысль меняется на противоположную, как в случае с Лукрецием, а бывает более тонкая, почти незаметная правка, если можно так выразиться, когда оригинал больше поддерживает доктрину вечной жизни. Вопрос вот в чем: перед нами субъективное мнение отдельно взятой формы жизни, или уаб действительно знает, о чем говорит? Взять, например, поэму Лукреция — она великолепна, красива, интересна как поэзия. Но с философской точки зрения она, может быть, ошибочна. Я не знаю. Это не моя работа, я только редактирую книги, я их не пишу. Хороший редактор никогда не будет править авторский текст по своему вкусу. А уаб, то есть оставшаяся от него шкура, занимается именно этим.
Снид замолчал.
— И насколько достойна его правка, позвольте полюбопытствовать?
— С поэтической точки зрения? Или с философской? В поэтическом и литературном, стилистическом плане эти изменения не улучшают и не портят оригинал, они настолько сливаются с авторским текстом, что незнакомый с ним читатель ничего не уловит. И ни за что не заподозрит в авторстве шкуру, — добавил он с горечью.
— Я имел в виду в философском отношении.
— В философском отношении уаб методично внушает нам одну и ту же идею: смерти нет. Мы засыпаем и пробуждаемся к лучшей жизни. Что у Лукреция, то и в остальных, одного примера достаточно.
— Интересно, — задумчиво протянул Мастерс, — а что будет, если переплести в уабовую шкуру Библию?..
— Я попробовал, — кивнул Снид.
— И?
— Прочитать целиком, мне, конечно, некогда было, но я просмотрел послания Павла к коринфянам. Там всего одна поправка. В стихе, который начинается: «Говорю вам тайну…», все переписано заглавными буквами. А строки «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» повторяются десять раз кряду, целых десять раз, и все заглавными. Уаб, судя по всему, полностью согласен, это же его философия, точнее, теология. По сути, имеет место богословский диспут, — взвешивая каждое слово, добавил Снид, — между читателями и шкурой марсианского животного, похожего на помесь хряка и коровы. Странно.
Он вернулся к своим заметкам.
Повисла напряженная пауза.