Путешествие по знакомым местам навевало на него приятные воспоминания. Он был весел, хотя и немного устал: стоял июль, один из самых жарких месяцев на Ближнем Востоке, и годы, проведенные в Англии, заставили его почти позабыть палящий, гнетущий зной, нависающий над песчаной пустыней. Теперь, в самой середине лета, он всей своей силой обрушился на него, заставляя обливаться потом, несмотря на традиционно свободный балахон, в который он переоделся.
Ничто не подготовило его к трагедии. Мирные, увитые плющом учебные корпуса Итона защитили его от суровой действительности, какой была жизнь на Ближнем Востоке, предоставили ему убежище от затаившихся опасностей, заставили позабыть о насилии, которое за время его отсутствия вдребезги разрушило спокойствие его родной деревни, когда он в блаженном неведении наслаждался мирной жизнью и учебой.
Воспоминания об этом дне навеки отпечатались в его памяти.
Тишина, стоящая в пустыне, была неестественной даже для иссушенной солнцем Негев. Не слышно ни шевеления, ни даже просто дыхания хотя бы одного живого существа. Под необъятно огромным куполом безоблачного неба и ослепительно белым солнцем сверхъестественная тишина внушала суеверный страх. От этой безмолвной, потусторонней тишины, от которой ему начинали мерещиться побелевшие на солнце кости и картины разрушения, в жилах стыла кровь. Это была та, предвещающая конец, мертвая тишина, что возвещает приближение путника к городу-призраку, давным-давно покинутому даже питающимися падалью жуками и вездесущими мухами.
Выбравшись из автомобиля, взятого напрокат в Хайфе, он лишь недоверчиво смотрел вокруг, не веря собственным глазам, уверенный в том, что они обманывают его. Может быть, зрелище, представшее его взору в этих жарких мерцающих волнах, на самом деле всего лишь мираж?
Но где-то в глубине души Наджиб знал, что это не так, и это вызывало у него дурноту. Он ждал бурной встречи, представляя себе деревню точно такой, какой она была, когда он покидал ее: где все кипело, где гордые смуглолицые мужчины носили свои просторные балахоны, где преждевременно состарившиеся женщины в темных, пропыленных одеждах и платках терпеливо мотыжили поля или готовили национальные кушанья; где дети с визгом играли под высокими, стройными финиковыми пальмами, отяжелевшими от гроздей созревающих плодов; где зеленели покрытые, благодаря орошению, буйной растительностью поля; где было озеро, дающее всему жизнь, со своей отливающей серебром драгоценной водой, ниспосланной им Всемогущим Аллахом, – красивый, цветущий оазис, требующий от всех жизни, заполненной тяжелой работой, но тем не менее хорошей, счастливой жизни.
Но какая-то злая сила пронеслась над ним, кося все на своем пути. Казалось, чума поразила Аль-Найяф.
Роща, где некогда гордо росли финиковые пальмы, превратилась в пустырь с опаленными мертвыми стволами, полностью лишенными плодов и листьев; на месте полей вновь вступила в свои права пустыня. Маленькие аккуратные домики, некогда оживлявшие своим видом оазис, превратились в груды почерневших и изрешеченных пулями булыжников, в развалины – свидетельства разрушения. Обугленный каркас перевернутого автомобиля ржавым памятником отчаяния лежал под нещадно палящим солнцем. Небольшое озеро, некогда питавшее жизнь, полностью пересохло, и его вогнутая чаша была полна волнистой зыбью золотистого песка. Постоянно скрипящее водяное колесо, знакомое ему с раннего детства, молчало – его драгоценная древесина была частично погребена в песке, частично сгорела.
Наджиб заморгал, пытаясь сдержать соленые слезы. «Это место не может быть моей любимой деревней!» – в исступлении думал он. Если не считать того случая, когда на них напали евреи, как раз перед самым его отъездом в Англию, его односельчане всегда жили в мире и процветании. Должно быть, он по ошибке попал в какое-то другое место!
Но слишком знакомыми были внушительные древние скалы, видневшиеся вдалеке. Это были те самые горы, вместе с которыми он рос и которые навеки запечатлелись в его памяти в виде гигантских фигур людей и животных. Сейчас эти ласковые, фантастические фигуры подверглись метаморфозе, превратились в злобно глядящие, злорадные, насмехающиеся громадины. Нет, сомнений не было, это была его деревня, и ему ничего не оставалось, кроме как признать, что она исчезла. На ее месте теперь остался лишь призрак. Лишь груды булыжников служили свидетельством тому, что некогда здесь было цветущее и счастливое сердце пустыни. С мокрыми от слез глазами он упал на колени и, запрокинув назад голову, издал яростный вой. Это был вопль скорби и отчаяния, от которого кровь стыла в жилах: он оплакивал то, чего больше не существовало.
И в этот момент он заметил Абдуллу. Тот стоял на груде булыжников и в своем развевающемся черном одеянии напоминал привидение. На талии у него был надет пояс с патронами, а другой, более длинный патронташ, наискось перетягивал его грудь. Гхутра, которую он носил для защиты от солнца, была того же бездонного черного цвета.
Наджиб с трудом встал на ноги и уставился на него, не в силах вымолвить ни слова.
Абдулла заговорил тихо, но внушительно:
– Добро пожаловать, мой единокровный племянник, внук моего единокровного брата.
Видя, что Наджиб по-прежнему молчит, Абдулла спустился с груды булыжников и пошел ему навстречу.
Могучее тело Абдуллы было поджарым и словно состояло сплошь из стальных пружин. Физическая сила, казалось, исходит от него, подобно зловещей ауре. Однако его пальцы были тонкими, удлиненными и изящными, как у женщины. Самым примечательным было его мрачное изможденное лицо: высокий и благородный лоб, широкие скулы, чувственный и жестокий рот. Замечательный нос он унаследовал от матери – тот же величавый орлиный клюв, что и у Наймуддина. Но Наджиб помнил глаза Наймуддина: мудрые и добрые, в то время как глаза Абдуллы, глядевшие из-под царственных черных бровей, были глазами мессии: черными как смоль и блестящими, как кипящая нефть. Кожа у него была гладкой и смуглой: ему еще не исполнилось и тридцати пяти. Как все хищные звери, он казался одновременно расслабленным и настороженным и от рождения был наделен чувством, благодаря которому ощущал опасность на любом расстоянии.
Оказавшись лицом к лицу с Наджибом, Абдулла протянул ему свою руку, и Наджиб, взяв ее, прижался к ней губами.
– Итак, – негромко сказал Абдулла, – ты не забыл наш традиционный знак уважения. Это хорошо. Я боялся, что ты стал слишком западным, чтобы помнить его. – Он обнял Наджиба, заключив его в похожие на крылья летучей мыши складки одежды и по обычаю расцеловал в обе щеки. – Ты долго отсутствовал, – сказал он, отступив назад и держа Наджиба за локоть. – Пойдем. Нам надо многое обсудить.
Наджиб стоял, как прикованный, не в силах пошевелиться.
– Что здесь произошло? – Он обвел рукой руины. – В чем причина этого дьявольского кошмара?
Странный, вампирический свет снизошел на лицо Абдуллы, впадины на щеках, казалось, стали еще глубже, кожа лица так натянулась, что Наджиба охватило безумное ощущение, что он видит перед собой череп.
– Чума обрушилась на нас. Наджиб изумленно уставился на него.
– Какая чума, дядя?
– Еврейская чума! – Абдулла с отвращением выдавил эти слова сквозь тонкие, как лезвия, губы. – Еврейские свиньи, которые украли нашу воду и наши земли, размножаются как саранча!
Ярость ослепила Наджиба.
– А наши люди? – напряженно спросил он. – Где они?