Квадратный стол розового мрамора с серыми и черными прожилками окружали кресла и диваны черной кожи. На полу лежал темно-багровый ковер ручной работы. Судя по всему, хозяин отдавал должное не только музыке, но и изобразительным искусствам. Здесь были странные, причудливо изломанные скульптуры абстракционистов, сложные по своей символике живописные произведения, одновременно притягивающие и пугающие.
Тина каким-то шестым чувством уловила настроение и душу этой комнаты и поняла, кому принадлежит квартира. Теперь ей не нужны были больше объяснения Дьюка. Повернувшись к нему, Тина заметила, что он исподтишка наблюдает за ней, за ее реакцией на эту странную комнату.
– Это твой дом, – тихо произнесла она.
– Я прожил здесь несколько лет, – мягко поправил он, кривовато усмехнувшись. – Я хотел увезти отсюда все мои вещи перед тем, как ты бы здесь поселилась. Но я еще успею сделать это, если только ты захочешь жить одна.
– Но почему я этого должна хотеть? – недоумевающе спросила Тина. Как может он говорить об этом после всего, что между ними произошло? – Почему ты решил, что мы должны поселиться порознь?
Он пожал плечами.
– Я тогда не думал, что все так обернется. Тебе же нужно было где-то жить.
– А куда бы отправился ты в таком случае?
– Подальше отсюда, в Ирландию, в Америку – все равно. Главное, чтобы мне никто не мешал работать. Работа – это моя жизнь.
Тина почувствовала, как по ее спине пробежал холодок. Неужели его литература опять разлучит их? В какой же ад тогда превратится их жизнь?
– Но теперь, Тина, все пойдет по-другому. – Его голос вдруг стал нежным.
Он шагнул к ней и обнял. Его теплые руки прогнали холод, а горячие губы звали Тину, требовали ее любви. Она закрыла глаза, растворившись в потоке сладостных ощущений.
Распаковывание чемоданов пришлось отложить.
Спальня Дьюка могла очаровать любую, даже самую искушенную женщину. Мебель розового дерева была обита бархатом цвета изумруда, шелковое покрывало на постели отливало всеми оттенками морской воды. В тех же тонах была выдержана и ванная с золотыми кранами, словно она принадлежала коронованной особе. Тина долго любовалась красотой обеих комнат, как будто это были исторические достопримечательности. Впрочем, идти смотреть на настоящие лондонские достопримечательности было все равно нельзя – погода становилась хуже некуда.
В уютной кухне нашлось множество продуктов, и Тина с удовольствием приготовила им поесть. Дьюк объяснил, что экономка приходит по рабочим дням приглядывать за порядком.
Одну из пустующих спален отвели Тине под мастерскую. Однако, если понадобится больше места, сказал Дьюк, можно будет занять и вторую спальню.
Еще одну комнату он превратил в свой кабинет. Именно здесь уединилась Тина, чтобы почитать его новую драму, пока Дьюк сидел в гостиной и слушал музыку. Зазвучали первые аккорды вагнеровской «Гибели богов». Тревожная, сумеречная тональность этого гениального творения удивительно соответствовала настрою пьесы Дьюка.
Тина с первой же страницы погрузилась в омут бешеных страстей, сотрясавших персонажей пьесы. Этот неутихающий пожар, пронизывающая каждую сцену неутолимая чувственность совершенно не соответствовали названию драмы – «Долгая холодная зима». Уж чем-чем, а холодом здесь и не пахло. Напряжение возрастало от действия к действию и разрешалось взрывом дикой ярости, обнажавшим подлинную суть каждого героя, суть любого человека, стряхнувшего с себя все условности и приличия.
Несомненно, это была самая сильная из вещей, когда-либо написанных Дьюком.
Она не услышала, как прекратилась музыка, не услышала, как в кабинет вошел Дьюк и встал за спинкой кожаного кресла, в котором она свернулась клубочком, погрузившись в чтение пьесы. Какое-то время он стоял не шевелясь, потом положил свои ладони Тине на плечи. Его пальцы заскользили вниз, ласково коснулись ее груди. Он перегнулся через спинку и прикоснулся поцелуем к ее волосам.
– Ты закончила? – прошептал он.
Сердце молодой женщины глухо забилось, ее охватило знакомое чувственное волнение от его прикосновений.
– Да, – пробормотала она.
Дыхание Тины перехватило, и внезапно нахлынувшее желание заставило ее забыть обо всем.
– Я ждал, пока ты придешь и выскажешь свое мнение об этой пьесе, – сказал Дьюк с вопросительной интонацией. – Прошло так много времени. Я уже стал гадать, что значит столь долгое отсутствие – восторг или крайнее осуждение, – грустно-ироническим тоном добавил он.