— Послушайте, вам следовало бы их там оставить! Это было бы гораздо благоразумнее, — сказала ей однажды консьержка.
Матильда бросила на нее такой взгляд, что славная женщина вся сжалась. Не лучший прием встретила и мадемуазель Кальен, когда она предложила тете забрать у нас Клода и поместить его в другое место. Матильда этому яростно воспротивилась:
— Ну, нет! Мы и без того достаточно несчастны. Под «мы», конечно, подразумевалась я. Однако я уже больше не могла переносить самопожертвование тети. Чтобы поберечь ее, я вскоре заявила, что радиотерапия мне ничего не дает, и отказалась продолжать лечение. А Берта Аланек могла возить своего ребенка сама, так как мадемуазель Кальен выхлопотала для нее у хозяина специальное разрешение три раза в неделю отлучаться днем, в перерыве между мытьем посуды и чисткой овощей.
И дни потекли, потекли. Дни и недели. Никаких событий. Никаких происшествий в моей затворнической жизни. Январь, февраль… Зима отступала. Первые порывы мартовского ветра трепали волосы женщин на улице, выворачивали их зонтики. Я тащилась от окна к телефону или к пишущей машинке, с которой управлялась лучше, чем с авторучкой, при условии, если печатать медленно, буква за буквой. Однако нередко, промахнувшись, я попадала пальцем по соседней клавише или в промежуток. Если считывать материал я еще могла, то чистить как следует овощи становилось мне уже не по силам. Я предпочитала пользоваться левой рукой — она была менее неловкой, сохранила большую чувствительность и не так часто роняла предметы. Ужасающе бесполезная, я терзалась мыслью, что искала для себя трудности, а теперь все эти трудности пали на Матильду. Иногда, задавая себе сложное упражнение, — например, раздвинуть пальцы веером, — я исступленно старалась добиться прилива нервных сил и заставить их преодолеть эту коварную болезнь, которая где-то в моей спине подтачивает «серую ось». Иногда я разражалась смехом: «Надо вызвать электромонтера. Пусть он сделает во мне новую проводку!» А иногда с каким-то ужасом смотрела на висевший над комодом календарь: до чего же быстро слетают с него листы!
И все же, казалось, торопится только время. Время и я. Клод едва мог пройти четыре шага, и то в моем присутствии. Нуйи, став наконец компаньоном Данена, не только не привил ему менее коммерческие вкусы, а, наоборот, склонил к серийному выпуску бонбоньерки «Раковина Венеры». Катрин… Ах, Катрин! Вопреки всем ожиданиям она, кажется, находилась на верном пути. Ей собирались дать значительную роль в очередном фильме, выпускаемом «Объединенными продюсерами». Это было напечатано черным по белому в светской хронике большой вечерней газеты. Но статейка была двусмысленной и подчеркивала «особое покровительство Раймона Перламутра, нашего самого крупного потребителя красоты». Сама она слишком много говорила о «Раймоне», тоном, который, на худой конец, мог объясняться тем, что статисточка старается набить себе цену, называя своего патрона по имени. Люк по-прежнему делил свое время между улицей Сент-Антуан, где он скучал, и «первозданным хаосом», где он нам докучал. Что касается Паскаля, то он… Как бы это сказать? Изменился? Нет. Быть может, стал сосредоточенней. В общем преисполнился нового рвения. Но рвения сдержанного, серьезного, чуждого мне, которое меня всегда обдавало холодом.
Словом, все они были очень милы. Отчаянно милы — просто сахар и мед. Сплошные «да, да, конечно», знаки внимания и цветы. Букет что надо! Теперь они знали — или воображали, что знают, — с какой чокнутой имеют дело. И принялись меня ублажать. Принялись разыгрывать передо мной ангелочков. Разумеется, это было уже что-то: в такое время, когда принято чернить себя, хвастаться своими подлостями, они приходили в мою келью, чтобы пройти небольшой курс очищения, поупражняться во взаимном уважении. Усилия никогда не пропадают даром. Но я предпочла бы, чтобы свои усилия они прилагали где-нибудь еще.
Запишем все-таки одно очко в нашу пользу! После того как я тайком позанималась шахматами (и снова — в который раз! — поборола антипатию Матильды), мне удалось пригласить в гости «мосье Роша», который тут же с восторгом покарал меня, трижды сделав мне мат.
20
По случаю первого апреля на спине у Беллорже висит белая бумажная рыбка, наверное прицепленная каким-нибудь сорванцом. Но у меня нет никакого желания смеяться. Воздев руки и держа их на весу (поза, вопреки моей воле навязанная мне болезнью), я не испытываю также никакого желания и благословлять. Я сижу в кресле на колесиках, недавно раздобытом для меня мадемуазель Кальен; благодаря ему мне легче передвигаться по квартире. Сижу, но не сгибаюсь — «стою» насколько могу.
— Последствия не заставили себя ждать, — говорит Паскаль.
Он буквально раздавлен. Он даже не думает приводить в порядок серый галстук, съехавший набок и выбившийся из-под синего пиджака, который два месяца назад сменил светло-серый костюм, слишком броский для священника. Его очки в железной оправе, сменившие золотые (противоположная крайность!), давят ему на переносицу, где по случаю предельного неудовольствия собрались морщинки.
— Я попал в очень неприятное положение. Представьте себе! Данен — один из моих прихожан; у него шестеро детей, он познакомился с Сержем при моем посредничестве и, несомненно, знает, что Нуйи — мой однокашник по лицею. Ничего не стоит сделать отсюда вывод — и ему, и его семье, и церковному совету, и синоду, — что я ответствен за происходящее, возможно, даже являюсь соучастником…
Моя левая рука опускается медленно, словно ее поддерживает невидимый парашют. Она ложится на колено, растопырив пальцы, не в силах собрать их вместе.
— Не понимаю. Как это Нуйи сумел оттереть его за такой короткий срок?
— О, очень просто! Данен не такой ловкач, как Серж, и он доверял своему компаньону. Когда Серж внес свой пай и капитал предприятия увеличился, доля Нуйи составила сорок пять процентов от общей суммы. Благодаря собственному паю и паю невестки, вдовы покойного старшего брата, составлявшему всего несколько процентов, Данен сохранил в своих руках больше пятидесяти процентов капитала и удерживал бразды правления. Нуйи стал успешно ухаживать за дамой, добился ее расположения и, говорят, даже предложил ей брак. Словом, она продала ему свой пай, и в руках Нуйи оказалось больше половины капитала. Поскольку полномочия Данена истекали в начале месяца, Серж преспокойненько назначил себя управляющим вместо него, не оставив за ним даже подчиненного поста. Разумеется, вдову он тут же бросил.
Возмутись, Констанция! Почему ты возмутилась только наполовину? Как это скучно! Одна половина твоего «я» кричит: «Хорошо сыграно!» Вторая говорит: «Гадость». История с вдовой — вот что задевает тебя больше всего. И еще — молчание Сержа; раз он тебе ничего не сказал, значит, совесть его не совсем чиста. Что касается всего остального, господи, конечно, это некрасиво, но борьба за власть никогда не обходится без грязи.
— Понятно! Серж хотел завладеть браздами правления.
Паскаль медленно покачивает рассудительной, хорошо причесанной головой.
— И даже не это. Сомневаюсь, чтобы Нуйи был настолько одержим жаждой власти. У него просто жажда — и все. Он обеспечивает себе прибыли и свободу проделывать всякие махинации. Он уже принял решение использовать изображения некоторых натурщиц, на что Данен никогда не шел. Что касается творческих поисков, то он собирается выпускать горчичницы в форме унитаза. Он старается расширять производство, но сокращает рабочих и поговаривает о том, чтобы лишить их некоторых льгот, которые не обязан предоставлять им по закону. И все это за несколько недель. Теперь он показал, на что способен.
Конечно, все обстояло гораздо сложней. «И потом, есть еще привычка», — сказал тогда Серж. Вопрос в том, сколько времени потребуется ему, чтобы от нее избавиться. Но незачем волноваться, впадать в панику и восклицать, как это делает Паскаль: «Ах! Мы упустили прекрасный случай предоставить ему вариться в собственном соку».