— Отставить разговоры! — оборвал его комбат. — Я не вас спрашиваю. Я его спрашиваю!
И Ворон указал пальцем на побледневшего начальника ОВС — пожилого техника-интенданта.
— У него, видите ли, отвалятся ноги, — продолжал комбат, — если он пройдет по домикам и поинтересуется бытом командиров. Хорошо хоть, что хватило ума на то, чтобы набить соломой тюфяки для рядового состава…
— Комбат круто повернулся и пошел к выходу. На ходу, не глядя на провинившегося, бросил:
— Обеспечить весь комсостав постельными принадлежностями. И через час доложить об исполнении!
Особенно круто обошелся Ворон с начфином. Как-то вечером мы сидели с комбатом в его комнате. Ворон знакомился с планом ротных занятий, составленным мною. Временами он быстро, по-птичьи поворачивал голову в мою сторону, вглядывался в меня и снова углублялся в чтение.
В это время вошел начфин. Безмятежно улыбаясь, толстячок произнес «Добрый вечер!», положил на стол перед комбатом какую-то бумагу и сказал:
— Подпишите, пожалуйста, Владимир Семенович…
Ворон вздрогнул, будто его ударили по лицу. Смуглые щеки покрылись желваками и побледнели. Он медленно поднялся и указал пальцем на дверь:
— Распустились окончательно! А ну-ка выйдите за дверь, войдите снова и доложите как положено по уставу!
Пухленький начфин оторопело заморгал глазами, покраснел, пожал плечами и вышел. Я выскочил следом за ним.
Начфин стоял в коридоре и чуть не плакал.
— Вы не волнуйтесь, — сказал я. — Войдите снова, приложите руку к козырьку и скажите: «Товарищ старший лейтенант! Разрешите обратиться?» Вы же видите, что он занят?
— А я специально к комиссару бегал, — обиженным голосом сказал начфин. — Специально узнавал имя- отчество комбата. Выходит, что зря.
В общем, наш комбат не отличается особой выдержкой и приятными манерами. Командиров, призванных из запаса, он жучит в хвост и гриву. Зато к нам — недавним выпускникам военных училищ — он относится мягче. Надо полагать, помнит старый служака свою молодость. Хотя какой он старый? Ему всего тридцать три — тридцать четыре года…
Занятия окончены. Я веду роту в шалашный городок. Уставшие за день бойцы с трудом волокут ноги по пыльной, покрытой толстым слоем песка полевой дороге. Я иду сбоку по обочине, по траве. В руках у меня прутик, которым я сбиваю головки не виданных мною доселе цветов.
— Товарищ лейтенант! Комбат! — громким шепотом сообщает мне маленький и юркий сержант Коляда. Я смотрю вперед и вижу Ворона. Он стоит на небольшом холмике, там, где дорога делает крутой поворот. Я отбрасываю прутик в сторону, оправляю гимнастерку и даю команду:
— Взять ногу! Подравнять ряды!
А когда голова ротной колонны приближается к холмику, я громко и протяжно подаю новую команду:
— Рота, смирррно! Рравнение на-право!
— Вольно! — говорит довольный комбат.
— Вольно! — повторяю я.
Ворон сходит с возвышения, подает мне руку и говорит:
— Поручите роту кому-нибудь из сержантов. Мне надо сказать вам несколько слов…
Хвост колонны скрывается за поворотом, на дорогу медленно оседает пыль, поднятая двумя сотнями сапог, а Ворон все еще молчит. Потом в упор спрашивает меня:
— Почему рота ходит на занятия и с занятий без песни? Это непорядок!
— Во-первых, народ устал, — отвечаю я. — Не до песен после такой нагрузки. А во-вторых, я не уверен, что мои «старички» помнят хоть одну строевую песню…
— «Уверен», «не уверен», — повторяет мои слова комбат. — Несерьезный разговор! Завтра же подобрать запевал, разучить три-четыре песни и ходить только с песнями. Песня поднимает дух и сплачивает бойцов.
— Есть подобрать запевал и ходить только с песнями!
Ворон внимательно всматривается в меня, стараясь разглядеть насмешку в моей подчеркнутой исполнительности, и снова огорошивает непредвиденным вопросом:
— А почему на вас такая гимнастерка? Воротник как у майки-безрукавки…
— На складе нет других размеров… Ношу, что дали…
— Вот бездельники! — слова комбата явно относятся к интендантам. — Им, видите ли, трудно прогуляться в дивизионный склад ОВС. Не понимают эти товарищи с гражданки, что внешний вид командира — не пустяк, что с этой мелочи начинаются дисциплина и порядок в армии. Придется напомнить!
Я молчу. Не могу же я сказать прямо в глаза комбату, что мне нравится его неистребимая любовь к порядку. Это будет похоже на лесть. А он по-отцовски кладет руку на мое плечо: