Иногда в его черных глазах загорался интерес, особенно если кто-то из соседей приносил с лагерного рынка плоды удачного обмена: новую куртку или кожаные башмаки. Видимо, он думал: и где только люди достают такие вещи? Сам он по-прежнему ходил в том барахле, что получил по прибытии в лагерь…
— Магометанин, а самый честный человек в команде, — удивлялся капо-баптист. — Ни одной морковки без спросу не возьмет…
Нельзя сказать, что соседи по бараку не пытались завязать со Старым турком знакомство, как-то растормошить его. Предпринимал такую попытку и я. Присел перед ним на корточки, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:
— Владимир! А ты?
Он поглядел на мой палец, приставленный к его груди, отрицательно покачал головой и еще сильнее вжался в стену.
Ни с одним обитателем нашего барака он за все время не обменялся ни одним словом: был уверен, что его не поймут. Только на работе он вел «деловые» разговоры с капо. Начинались они словом «эфенди», а заканчивались жестами…
И вот теперь Старый турок сидел на своем обычном месте, в проходе между нарами, и жадно смотрел на то, как я раздаю пистолеты и автоматы. Я подошел к нему, взял за куртку и поставил на ноги.
— Пойдем с нами! — сказал я, — Фрейхайт! Либерти! Свобода! Вольность!
На большее моего словаря не хватило.
Но он криво улыбнулся и покачал головой. Я не знал, что делать. Барак был пуст: все, кроме нас семерых, либо добывали жратву, либо гонялись за капо и старостами, либо распевали гимны на плацу.
В барак влетел взъерошенный Виктор.
— Ну что ты чикаешься! — заорал он. — Американцы хотят оцепить лагерь. А тогда… Сам понимаешь…
— Пошли! — сказал я.
…Три дня спустя неподалеку от австрийского городка Цветль мы встретили одинокого велосипедиста. Пожилой старшина с пшеничными усами старательно крутил педали дамского велосипеда. Поравнявшись с нами, он оперся на левую ногу и спросил:
— Русские?
— Так точно!
— Тогда скажите мне, а не встречали ли вы обоза? Ну, лошадки, повозки и так далее…
— Нет, — ответил я. — Вы первый советский солдат, которого мы видим.
— Тогда вперед! — скомандовал себе старшина и поставил ногу на педаль.
Но я остановил его:
— Не торопитесь! Полчаса назад мы видели немецкий бронетранспортер, который проехал по опушке леса.
— Не беда! — ухмыльнулся старшина. — Фрицы уже капитулировали. Сегодня подписан акт о капитуляции. Победа, хлопцы!
А я почему-то подумал о Старом турке, оставшемся в пустом бараке.
Где ты сейчас, Старый турок?
Когда мы шли через площадь к Южному вокзалу, в Калининграде стояла настоящая русская зима. Легкий морозец покусывал за щеки и уши, под ногами вкусно похрустывал снег. Прохожие зябко кутались в зимние пальто и шубы.
В Москве, на Белорусском вокзале, нас встретил проливной дождь, перемежавшийся зарядами мокрого и липкого снега. Пока я ловил такси, дождь сделал свое дело, и мой черный крестьянский полушубок заблестел как кожаное пальто.
А теперь я стоял у стеклянной перегородки, отделявшей входные двери гостиницы «Россия» от ее просторного вестибюля, и ждал Марина. У входа в вестибюль, по ту сторону прозрачной стены, бдительно нес, свою нервную службу смуглый швейцар с черными усами под большим и хищным носом. Швейцар косил на меня темным глазом, как разгоряченная лошадь, и казалось, что он вот-вот лягнет меня копытом, обутым в лакированный башмак.
Впрочем, швейцару было на что сердиться. С моего полушубка, как с крыши после грозы, капала вода, и подо мной, на покрытом плитами полу, медленно расползалась большая лужа. Позади меня стояла жена в промокшей и свалявшейся после поездки в такси шубке. Мокрые, слипшиеся пряди волос выбивались из-под ее платка…
За стеклянной перегородкой шла своя жизнь. В те дни в Москве проходило ежегодное заседание Международного Освенцимского комитета; такие заседания поочередно проводятся в разных столицах Европы. Вестибюль был заполнен иностранцами: немцами, поляками, чехами, югославами, французами, бельгийцами, австрийцами, итальянцами… Они либо толпились у столов, на которых были разложены свежие газеты и сувениры, либо, сбившись в кучки, оживленно жестикулировали и разговаривали о чем-то, видимо, очень интересном. С трудом верилось, что эти жизнерадостные и здоровые мужчины, эти поджарые и подвижные женщины были много лет назад узниками самого страшного гитлеровского концлагеря, имя которого стало синонимом ада. Однако это было еще одним доказательством того, что в концлагерях выживали только борцы, только люди, крепкие телом и духом.