Я не обращал никакого внимания на грозные взгляды швейцара, никак не решавшегося оставить свой пост и потеснить меня на улицу. Я думал о Марине.
По сравнению со мной Марин был «большой шишкой». Все прошедшие годы я получал от него письма с марокканскими, швейцарскими, французскими, чилийскими и бразильскими марками. После войны Марин возглавлял посольства Народной Республики Болгарии сначала в Рабате, потом в Берне, а затем в Париже. А в те дни, когда головорезы Пиночета штурмовали дворец «Ла-Монеда», Марин находился в самом центре событий: он работал в посольстве НРБ, расположенном в нескольких сотнях шагов от резиденции Сальвадора Альенде…
Последние семь лет Марин представлял социалистическую Болгарию в столице Бразилии, а перед уходом на пенсию возглавлял отдел в болгарском МИДе.
Я думал о Марине. Не изменила ли дипломатическая карьера его широкий и общительный прежде характер? Не стал ли он гордым и недоступным, велеречивым и уклончивым в разговоре, как и положено дипломату? Не будет ли он держать меня на расстоянии, подчеркивая дистанцию между нами? Но зачем тогда он посылал телеграмму в Калининград? Для чего назначал время и место встречи?
Я ожидал увидеть холеного, хорошо ухоженного человека, облаченного в аспидно-черный, сшитый по заказу у лучшего портного костюм, в ослепительно белую сорочку с узким, подчеркнуто нейтральным галстуком. Но из глубины вестибюля, зорко вглядываясь в стеклянную стену, вынырнул ничем не выделяющийся мужчина в скромном ширпотребовском костюме и серой неброской рубахе без галстука. Я сразу узнал его по походке, по цепкому взгляду, хотя он очень изменился. Видимо, не так уж легко достается хлеб дипломатам: время и работа наложили на смуглое лицо Марина глубокие морщины, густо посеребрили его голову.
Он тоже сразу узнал меня, подошел к швейцару, показал тому какую-то карточку и негромко, с твердым болгарским акцентом сказал:
— Это ко мне…
Швейцар шагнул в сторону, освобождая дверной проем, мы с женой переступили заветный порог вестибюля, и Марин крепко обнял меня. Я почувствовал, как судорожно дернулась его сухая спина, а потом он поднял на меня глаза, полные слез. Мы плакали, не стыдясь окружающих. А швейцар оторопело таращил на нас черные сливы своих глаз…
Вскоре мы уже ехали на такси куда-то на Можайское шоссе, где жила землячка Марина, занимавшая какой- то пост в СЭВе. Ехали долго, почти сорок минут. Потом поднялись на седьмой этаж нового высотного дома и вошли в квартиру, которая ничем не отличалась от тысяч других московских квартир. Здесь нас уже ждала стройная русоволосая женщина без всяких видимых признаков пристрастия к косметике и роскошным туалетам.
— Моя жена Надежда, — сказал Марин.
…Мы расстались с Марином без малого сорок лет назад. Это было в начале мая 1945 года, когда двадцать тысяч уцелевших узников Гузена радостно переживали первые минуты долгожданной свободы. К тому времени я знал о Марине все или почти все.
Я знал, что он родился и вырос в околии Русе на севере Болгарии, учился в Софийском университете, а затем неожиданно для родных бросил учебу и добровольцем уехал в далекую Испанию, чтобы сражаться против Франко и его союзников Гитлера и Муссолини. В то время на страницах газет и в радиопередачах часто мелькали слова «батальон имени Димитрова». Этот батальон, состоявший из болгарских коммунистов и входивший в одну из интернациональных бригад, прославился своей отвагой и стойкостью. В рядах димитровцев бок о бок с испанскими республиканцами воевал Марин под Гвадалахарой, Сан-Себастьяном и Ируном…
А потом пришлось отступить через французскую границу. Здесь республиканцев и интербригадовцев разоружили и загнали за колючую проволоку лагерей для интернированных. О них вспомнили лишь тогда, когда началась вторая мировая война. Французское правительство срочно сколотило из бывших бойцов республиканской армии рабочие батальоны, вооружило их лопатами и послало укреплять оборонительную линию Мажино.
Но гитлеровские генералы не стали атаковать линию Мажино в лоб. Они обошли ее, направив танковый клин через Бельгию, и безоружные республиканцы стали легкой добычей передовых частей вермахта. Сначала Марин и его испанские друзья пользовались статусом военнопленных. Их вывезли в Восточную Пруссию, в лагерь Алленштайн. Но вскоре об этом пронюхал вездесущий шеф гестапо Гиммлер, имевший повсюду глаза и уши. Пять тысяч испанцев и около двух десятков интербригадовцев — французов, бельгийцев и болгар — немедленно переквалифицировали в политических преступников и тут же вывезли в Маутхаузен.