Но тут был мой друг!
Бориса увезли, а я остался. Надо было заканчивать работу: нам предстояло поставить во втором и третьем ряду около шестидесяти мин.
Повозку с раненым мы нагнали в тот момент, когда она стояла в предместье Запорожья Николаевке, у какого-то барака, над входом которого висел флаг с красным крестом. Борис уже лежал на медсанбатовских носилках. Он пытался поднять сплошь забинтованную голову и прохрипел сквозь распухшие губы:
— Володя здесь? Прости, Володя… Подвел я тебя… Прости и прощай. Больше мы не увидимся…
— Ну что ты? — по-детски пролепетал я. — Мы с тобой еще…
И смолк. Что я мог ему обещать? Да и слышал ли он меня?
Маша осталась в медсанбате, а мы следом за уже пустой двуколкой зашагали в Зеленый Яр, где в те дни квартировал наш саперный батальон. Лесовик понуро плелся в трех шагах позади меня, ожидая взбучки. Но мне было не до него…
Маша появилась в комсоставской столовой во втором часу дня. Она остановилась на пороге и громко сказала опять куда-то в пространство:
— Умер. Через час после того, как ему ампутировали обе руки и удалили оба глаза. Похоронили его рядом с медсанбатом. В яблоневом саду…
Пухленький начфин, еще вчера игравший в шахматы с Брезнером, уронил ложку и растерянно спросил:
— Надо бы написать родным. А?
— А куда? — в свою очередь спросил комбат. — В Одессу ведь не напишешь…
Но все это еще впереди. А пока все мы — и Брезнер, и Осипов, и Бессаев, и я — веселы, беспечны и беззаботны, как трехнедельные щенки. Нас радует все вокруг: новенькое обмундирование, и домик, который командование выделило для нас четверых, и синие июльские сумерки за окном, и даже старые скрипучие железные койки, застланные вместо матрацев плащ-палатками…
Я собираюсь в свою роту. Ради первого знакомства смахиваю пыль с сапог, до блеска драю пуговицы на гимнастерке, аккуратно подшиваю свежий подворотничок и старательно скоблю безопасной бритвой белесый пушок на щеках и подбородке. А мои друзья наслаждаются немыслимой в курсантской жизни роскошью: они прямо в сапогах лежат на кроватях и лениво обмениваются ироническими замечаниями по моему поводу.
— Ишь как старается! — степенно рассуждает обо мне, как о ком-то отсутствующем, Осипов. — Решил удивить наших «дедов». А не понимает, что они в свое время царских генералов видели при эполетах и алмазных звездах на лентах. На блестящие пуговки им наплевать…
— Ему бы усы отпустить, — в тон Осипову продолжает Гога. — Это прибавит ему солидности. А главное — сразу было бы видно, что перед тобой особа мужского пола. А он, чудак, задумал бриться…
— Зря вы так, ребята, — подчеркнуто серьезно говорит Борис. — Все у него на месте. Можно только позавидовать его шее, которую так красиво оттеняет модное декольте…
— Ну вас к черту! Трепачи! — беззлобно огрызаюсь я, изо всей силы хлопаю дверью и выскакиваю на крыльцо. Вслед мне из распахнутых настежь окон глинобитного домика несется оглушительный хохот.
Командный состав батальона расселили в домах и бараках, где прежде жили рабочие и служащие Кушугумского лесничества, а рядовые ночуют в шалашах, изготовленных из ольховых веток и камыша. У каждой роты — свой ряд шалашей, вдоль которого проложена дорожка. В начале дорожки стоит наскоро сколоченный грибок для дневального, а над ним возвышается столб с тусклой электролампочкой. Все это в какой-то степени напоминает военный лагерь мирного времени.
Когда я появляюсь в круге света, отбрасываемого стосвечовой лампочкой, рота, построенная в две шеренги, уже ждет меня. Старшина, заранее предупрежденный мною, чтобы все было по форме, зычным, поистине старшинским голосом подает команду:
— Рота, смирно! Равнение направо! Товарищ лейтенант! Первая рота построена на вечернюю поверку…
— Вольно! — говорю я. — Начинайте поверку…
Старшина уже было раскрывает книгу с ротным списком, когда в запланированный мною ход событий вклинивается нечто непредвиденное. Из темноты, с левого фланга, раздается удивленный свист и кто-то довольно громко спрашивает:
— Откуда это? Из какого детсада?
Старшина тут же захлопывает книгу и вопросительно смотрит на меня: он ждет, чем я отвечу на этот выпад. А в шеренгах роты вспыхивает и угасает приглушенный смешок. Но я делаю вид, что ничего не произошло, и строго спрашиваю:
— Старшина! В чем дело? Почему не начинаете перекличку?
Старшина подчеркнуто выпрямляется, раскрывает книгу и произносит первую фамилию:
— Ананчук!
— Я!
— Бородавка!
— Я!