Но вот однажды Барбару допустили в лазарет в качестве пациентки.
Сироты, содержавшиеся в добром здравии, благодаря трудностям жизни и страху перед медсестрой, допускались туда только в случае тяжелой болезни. Было хорошо известно, что если ты попадешь туда, вряд ли выйдешь обратно, разве что в морг. Барбара никогда не жаловалась, но надзирательница заметила, что лицо ее истончается, а глаза — округляются; она заметила кашель, вырывавшийся из ее легких днем и ночью, и чахоточный румянец на ее щеках по вечерам.
Это и ужасное слово «чахотка» в ее бумагах обеспечили ей больничную койку; ее болезнь гарантировала ей отдельную комнату.
Остальные завидовали ей. Ходили слухи о том, что ей по утрам дают крепкий мясной бульон и яйцо всмятку, а также такие яства, как сливочное масло к овсянке и куриное филе вместо приютской мешанины. Тот факт, что она часто отказывалась от этих деликатесов, предназначенных для возбуждения ее аппетита, привел бы их в бешенство, если бы они узнали о нем. Но они не знали.
Иногда они взбирались на подоконник и заглядывали внутрь комнаты, но Барбара находилась в слишком плохом состоянии, чтобы проявлять беспокойство по этому поводу. И Анжела-Мари, ранее мечтавшая о подруге, теперь чувствовала, что в душе у нее теплится огонек надежды. Надежды на то, что Барбара, может быть, умрет.
Это в самом деле казалось вполне вероятным. Медсестра, которая была очень благоразумной женщиной, беспокоилась столь сильно, что готова была испытать любые средства, чтобы вернуть к жизни или хотя бы заинтересовать в выздоровлении свою пациентку. Выбирая из двух зол меньшее, она решила, что не будет большого вреда, если она нарушит правила и позволит Анжеле-Мари время от времени посещать подругу. И вот Анжела на цыпочках прошла в палату, преодолевая тошноту от последней дозы касторки, и встала рядом с кроватью, которая, как она была уверена, станет смертным одром ее подруги.
— Как твои дела, Барбара?
Руки Барбары чуть высунулись из-под простыни, а глаза слабо блеснули.
— Я устала…
— Когда тебя выпустят отсюда?
— Не знаю… У тебя на губах касторка. Почему ты ее не вытрешь?
«Почему ты не можешь оставить меня в покое?»
— Ты не могла бы прийти, когда от тебя не будет вонять касторкой? Ты ведь можешь появиться в другое время.
— Хорошо. Я попрошу сестру.
Но она не просила. Она дождалась, когда сестра села пить чай.
Она тихо прокралась по темным коридорам с притушенными газовыми лампами туда, где Барбара в одиночестве лежала в своей маленькой палате с закрытыми ставнями и почти погасшим камином. Ее слабое дыхание вызывало жалость Анжела не сказала ничего. Она взяла с другой постели подушку, плотно прижала ее к лицу подруги и держала еще долго после того, как утихли сдавленные крики и прекратились судороги. Тело совсем не двигалось, ни дуновения не слетало с губ. Анжела положила подушку обратно и ушла.
Она не могла заснуть той ночью, но притворилась, что спит, чтобы никто не заметил. Поздно, очень поздно, зашуршали шаги по проходу, на стене появились отблески пламени свечи, и толстая няня становилась у кровати. «Давай-ка, вставай. Вставай, будь послушной девочкой». Анжела-Мари протерла глаза и выбралась из постели, и старуха с удивлением коснулась сухой простыни и потрогала ее еще раз. «Хорошая девочка. Ах, ах, ты заслужила конфетку». Она порылась в кармане халата, и Анжела-Мари приняла конфету с чувством огромной благодарности и сразу же заснула, зажав ее в руке.
Так продолжалось три ночи. Надзирательница хвалила ее, мисс Стразерс лично интересовалась, как она себя чувствует, и сказала, что была довольна, что не видела ее последние несколько дней. В день похорон она бросила свою лилию почти без сожаления. И это называлось дружбой.
* * *Она лежала в сухой постели с открытыми глазами, довольная, когда наступил тот момент, момент, которого она ждала весь день, простой обряд похвалы из уст ночной нянечки. Зашаркали шлепанцы, задрожало пламя свечи и ее отблеск на стене усилился. Она закрыла глаза, притворившись спящей, когда услышала слова «Давай-ка, вставай. Вставай, будь послушной девочкой» и мечтательно открыла глаза, приподнимаясь в постели…
Но это была Барбара Гордон!
Она открыла рот, чтобы закричать. Да, перед ней стояла Барбара в своей посмертной одежде с капающей свечой в руке. Ее черный рот улыбался, черные глаза зияли пустотой. Анжела-Мари почувствовала, что крик застыл у нее в горле, дыхание пыталось пробиться сквозь вопль, а потом она бежала в ужасной тишине и страхе рука об руку с Барбарой, не в силах освободиться, по темным коридорам на улицу, туда, где в углу сада пряталось кладбище с могилой, крестом и пугающими свечами, зажигаемыми лишь в память об усопших.
* * *